Книга В доме своем в пустыне... - Меир Шалев

В этом месте мы переходили дорогу и шли по противоположной стороне, потому что Рыжая Тетя ненавидела сумасшедших и боялась проходить возле их дома. Потом, на углу, снова переходили на другую сторону, — левые наши уши сплошь наполнены пением зубил и молотков, доносящимся из «Мастерских Абуд-Леви», — и сворачивали к каменной стене больницы «Шаарей Цедек»[129], потому что Черная Тетя обязательно хотела поздороваться с коровами доктора Валаха.

Доктор Валах, директор больницы, верил в целебные свойства свежего молока и вплотную за той стеной организовал небольшой больничный коровник. Черная Тетя, которая любила всех коров мира, особенно любила тех, что из больницы «Шаарей Цедек», потому что сам тот факт, что это больничные коровы, вызывал у нее радостный смех и возбуждение, и стоило нам перейти улицу Яффо, как она уже заранее начинала улыбаться и подпрыгивать в предвкушении близкой встречи.

Рыжую Тетю тоже волновала предстоящая встреча с коровами, но ее беспокойство было совершенно иного рода. Ее пугало, что какой-нибудь европейский мужчина — образованный, говорящий на нескольких языках, высокий и обходительный — именно сейчас случайно пройдет как раз в этом месте, увидит ее в обществе Черной Тети, которая именно в эту минуту будет валять дурака перед коровами, и в ужасе отшатнется от женщины, у которой такие родственники. Ведь она уже не раз видела проходивших по улице высоких, худощавых мужчин с прямыми, расчесанными на косой пробор соломенными волосами, в коричневых, до блеска начищенных полуботинках, и всегда удивлялась, почему они не бросаются к ней и не ищут ее близости, — пока наконец не поняла, что Черная Тетя учиняет ей это нарочно, а может быть — даже по заданию Бабушки, потому что всякий раз, когда Рыжая Тетя заговаривала о возможности вторичного брака, у Бабушки всегда появлялся подозрительно медоточивый, с примесью скрытой угрозы, тон.

«Чем тебе так плохо с нами? — спрашивала она. — У нас ты среди подруг, в нашем общем доме. А кто тебя защитит в другом месте?»

Возле больничной стены разыгрывалась всегдашняя церемония. Там лежал большой квадратный камень, который Черная Тетя уже в первые свои годы в Иерусалиме украла в ближайшей каменотесной мастерской и положила под стену, чтобы, встав на него, лучше видеть коров.

— Ты тащила этот камень оттуда и досюда? — спросил я с восхищением. — Он же страшно тяжелый.

— Нет, Рафаэль, мои ребята сделали это для меня. — И она встала на камень, посмотрела за стену, сложила ладонь трубкой, прижала ее к губам и извлекла из нее хриплый трубный звук, хорошо знакомый всем пастухам и всем коровам мира.

Коровы, щипавшие траву среди старых могильных памятников, подняли большие головы и радостно закивали.

— Видишь? — сказала Черная Тетя Рыжей. — Вот они идут. Посади Рафаэля на забор, пусть он тоже увидит.

Рыжая Тетя с большой опаской посмотрела направо и налево и, только убедившись, что европейский мужчина, который мог бы увидеть это постыдное зрелище, еще не появился на горизонте, взяла меня за талию, подняла на воздух и посадила на стену.

— Не бойся, — сказала Черная Тетя, когда коровы доктора Валаха подошли к нам, шумно фыркая, и их огромные языки коснулись обнаженной дрожи моей ноги. — Не бойся, Рафаэль, это друзья. Погладь ее по носу, это у нее не сопли, а просто мокро. Ребенок должен трогать животных, вот так, хорошо.

Вытерпев несколько минут, Рыжая Тетя торопила нас идти дальше. Мы неохотно прощались с коровами и продолжали свой путь на восток, вдоль улицы Яффо, которая, миновав ворота больницы, делала два поворота, а потом выравнивалась и начинала подниматься в гору.

Напротив больших солнечных часов мы сворачивали направо к рынку. Сначала шли в обход, потому что Черная Тетя не любила проходить мимо мясных лавок, а в конце улочки поворачивали налево и тут же снова налево, к грязным овощным рядам. Здесь, в волнах перебродившей кислятины, паленых перьев, запахов гнили и мочи, плавали маленькие, светлые острова с лавками пряностей и молотого кофе и стойками продавцов чеснока и укропа, покачивались золотые островки апельсинов зимой и медовых дынь летом, ныряли и выплывали большие деревянные подносы с питами на запыленных мукой головах мальчишек-разносчиков, снующих в толпе покупателей.

Наша первая остановка была у прилавка с маслинами. Тут проходила также северная граница нашего торгового маршрута, потому что дальше начинались места забоя домашней птицы и мясные лавки, столь ненавистные Черной Тете. Однажды, когда она была увлечена обменом улыбками с продавцом маслин, я улизнул туда и увидел резника за его делом. Это был толстый большой человек с испачканным лицом и заброшенными за уши длинными пейсами. Во рту у него был нож, лезвие которого напоминало линейку, а халат был забрызган кровью.

Горькая вонь подымалась над тазами с кипящей водой и с жестяных подносов с раскаленными углями, где палили те последние, маленькие перья, которые уже нельзя было вырвать руками. Я стоял, смотрел и еще продолжал бы смотреть, как вдруг рука Черной Тети схватила меня за шиворот и молча выдернула оттуда. Эта рука была такой длинной и сильной, что мне показалось, будто не вся Черная Тетя пришла за мной, а только одна эта рука, которая выметнулась от прилавка с маслинами, изогнулась по подъему улочки и направо по проулку и схватила меня в мясной лавке, как хамелеон хватает муху: выбрасывает длинный язык, хватает и втягивает обратно.

Мы покупали селедку и давленые маслины у одного и того же продавца, который стоял за своими жестянками и бочками вечно веселый и улыбающийся и то и дело поправлял веточку жимолости или розмарина, заложенную за левое ухо. В силу каких-то переплетений и связей, извивы которых я не могу проследить, мне не раз казалось, что этот продавец маслин похож на моего покойного отца, хотя он был высокий и черноволосый, а мой отец, как и я, — низкий и светлый.

— По твоему уху я могу сказать, какое сейчас время года, — смеялась Черная Тетя.

— Он смотрит на тебя, — шепнул я Рыжей Тете.

— Пусть смотрит.

— Он как раз симпатичный, — сказала потом Черная Тетя.

— Ты можешь себе представить… пойти на концерт с человеком, от которого пахнет селедкой.

— Я на концерты не хожу, а селедка мне не мешает. Я всегда хорошенько мою их перед тем, — сказала Черная Тетя.

Отсюда мы направлялись к «лавке двух братьев», чтобы купить толченый мак, потому что без маковых пирогов суббота на может войти в дом, и облатки на развес — для Мамы, потому что без облаток Мама не может читать книги. Не раз, листая книги, которые она приносит мне на дочитывание, я нахожу между их страницами сухие облаточные крошки, выпавшие у нее изо рта, и тогда я собираю их оттуда кончиками пальцев и кладу их из ее рта в свой.

В их помыслы я так и не сумел проникнуть, но у Матери я научился читать, придумывать рифмы, чинить вещи и тосковать, а у Бабушки — брать еду на дорогу, снимать кожуру с сабр[130]и мариновать огурцы. У Рыжей Тети я научился «правильно» себя вести, и проглатывать слезы, и воскрешать в памяти картины, а у Черной Тети — играть в разные игры, приятно щекотать спину и выбирать овощи.