Книга Черное безмолвие - Кирилл Кудряшов

— Братья мои! — надрывается Димитрий, — В этот час, когда силы зла были повержены силой нашей веры, Лжепророк обращается к вашим бессмертным душам, чтобы ввергнуть их в ад. Уста его источают лишь скверну и хулу, а душа его черна, как у самого Сатаны. Он должен умереть, братья мои, ибо он последний в роду демонов, которых мы пригрели на своей груди.

Это о чем он, а? Демоны — это мы, что ли? Бегуны? А Лжепророк — Эзук? Нет, эту тварь я убью первой!

— Ты что-нибудь хочешь сказать в свое оправдание, исчадье?! — вопрошает он Эзука, и тот качает в ответ головой. — Тогда молись своему отцу, молись Сатане, чтобы он не забыл твою черную душу в момент смерти, ибо ты умрешь.

Толпа встречает эти слова радостным гулом, а солдаты поплотнее прижимают винтовки к плечам. Интересно, многие ли здесь верят в эту чушь о слугах Сатаны? Вряд ли. Скорее всего им просто хочется увидеть кровь бегуна, а Димитрию — ликвидировать конкурента-проповедника. Наверняка Эзук, войдя в завод, тут же понес свою любимую ахинеию о вере, о неприятии насилия и том, что тучи уйдут, едва мы все станем праведника. А говорить он умеет, уж я это знаю…. Умеет и убеждать и вести за собой. Так что у Димитрия, наверное, страх и взыграл, что вся его паства пойдет за ненормальным Бегуном с переделанным именем Христа. А учитывая его способности… Учитывая то, что Бог прислушивается к его молитвам… Уж если я поверила в его избранность, в то, что он сын Божий, то уж люди-то точно поверили бы.

— На счет три — стреляйте! — командует Димитрий, и делает несколько шагов назад, старательно изображая на лице сложную гамму чувств, которая должна символизировать категорическое неприятие происходящее. Мол, трудное это дело, быть орудием в руках Божьих. Этот идиот еще не знает, что перст Божий сегодня — я! Ну не может Господь хотеть смерти своему сыну!

— Раз! — говорит он, вздымая руки к небу, и толпа выдыхает следом за ним.

Я поднимаюсь в полный рост, запоздало вспоминая свое обещание послать Бога на три буквы, если он решит использовать меня в чем-то, понятном лишь ему одному. Замираю на самом краю крыши, готовая оттолкнуться от нее в нечеловеческом прыжке.

— Два! — на этот раз толпа выдыхает это слово вместе с архиепископом, и подается вперед, чтобы не пропустить ни единого мига смерти Эзука. Скоты, жаждущие хлеба и зрелищ!

Я распрямляюсь, словно тетива лука, бросая свое тело вперед, и ввинчиваясь в податливый, но такой упругий воздух. Десять метров — не расстояние для меня с тех пор, как я осознала что могу держаться за воздух…

Губы Димитрия уже складываются в слово «Три», когда Эзук, вдруг поднимает голову и кричит в пустоту:

— Не надо!

Димитрий улыбается — он принимает этот возглас за мольбу о пощаде, и только я, на которую обращен взгляд глубоких глаз Эзука, глаз, в которых можно и хочется утонуть, понимаю, что он кричит не им. Мне! Но меня уже не остановить — теперь я подобна пуле, выпущенной из ружья.

Я приземляюсь прямо на эшафот, от чего наспех сбитые доски предательски скрипят и кренятся, перекатываюсь через голову, гася инерцию полета, и поднявшись совершаю всего три неуловимых движения, сама поражаясь своей удивительно скорости. Солдаты падают на эшафот, прижимая руки к окровавленной шее… Кажется, этот удар становится моим фирменным знаком…

— ТРИ! — говорю я прямо в бледнеющее лицо Димитрия, и с размаху опускаю приклад винтовки на его голову, проламывая череп.

Толпа замирает, видя, как в дрожащем свете фонарей архиепископ заваливается на бок с торчащим из головы прикладом винтовки, а рядом с ним черным ангелом стою я, простирая руки к небу.

— Прими душу этого ублюдка, о, Господи — кричу я в небеса, — Прими так, как ты принял бы мою черную душу, запятнанную кровью, ибо на нем не меньше преступлений чем на его.

И обведя взглядом толпу я говорю, улыбаясь как можно шире, чтобы на фоне моего лица, покрытого сажей, отчетливо виднелись белые зубы с красными потеками недавно выпитой крови.

— Честно говоря, всегда думала, что епископ — это ругательство.

Завод оглашает истошный женский визг, и люди бросаются в рассыпную, давя в суматохе друг друга.

— Куда же вы?! — кричу им вслед я, грациозным движением спархивая с эшафота, — мы еще только начали!

Ближайших ко мне я людей я достаю ножом, и секунду спустя четыре трупа падают на землю… Кто-то бросился на меня, занеся для удара какую-то доску — я легко принимаю его удар, перехватывая оружие, и бью его доской в лицо, на манер копья. Результата я не вижу, так как уже бегу в другую сторону, зато слышу тяжкий стон и звук падения тела.

Впрочем, стонов и падений вокруг меня хватает — люди давят друг друга, втаптывая в черный снег, но мой порог восприятия, ставший, от чего-то еще более глубоким, чем раньше, легко позволяет мне выделить отдельные звуки на фоне общей какофонии.

Кому-то я всаживаю нож в спину, кому-то подрезаю ноги, кому-то полосую по горлу, ловя на язык брызги крови. Скот! Безмозглые овцы, бросившиеся в рассыпную, когда в гущу их стада ворвался волк. Я не разбираюсь, кто передо мной, мужчина, женщина, или ребенок — раз он присутствовал на несостоявшейся казни Эзука, раз кричал вместе со всеми, отсчитывая секунды, которые задал Димитрий до залпа, значит должен за это ответить. И я прикладываю все усилия, чтобы не ответивших было как можно меньше. Я развлекаюсь, играю в некую смертельную игру! Сегодня я — ангел смерти в тире, и передо мной не люди, а всего лишь игрушки, за попадание по которым мне засчитают лишнее очко.

— Ира! — надрываясь кричит Эзук, — Не надо! Ты не должна!

Я не отвлекаюсь на такую мелочь, как крики слишком уж жалостливого мессии. Это ему, сыну Божьему, положено сострадать, а мне, разящей Божьей длани, жалость по рангу не полагается. Хрен с тобой, господи, побуду я твоей десницей, раз тебе так этого хочется, тем более, что и мне это доставляет несказанное удовольствие.

Не знаю, скольких я успеваю положить, преследуя разбегающуюся толпу, стекающую живым потоком в двери бункеров, не считала…И уж тем более не знаю, сколько своих затоптали сами люди, спасая свою шкуру не разбирая дороги. Когда из-за одного из зданий грянули первые выстрелы, большинство народу уже попряталось за дверями, вход за которые мне если и не был заказан, то уж точно был нежелателен. Так что я с удовольствием позволила безоружным нестись своей дорогой, оставляя убитых и раненных еще и на лестничных пролетах, а сама бросилась к тем, кто палил в меня из автомата, стреляя одиночными. Кретин, по бегуну одиночными — это все равно, что воробья в поле молотком зашибить пытаться! Замаешься, а толку ноль.

По вспышкам выстрелов я понимаю, что стреляют трое, и даже могу определить линию ствола каждого из них, но это мне больше не нужно. Летящие пули кажутся мне настолько медлительными, что мне хочется остановить свой бег и, остановившись, помахать им на прощание рукой… От чего-то мне кажется, что пули обязательно сматерятся мне в ответ, досадуя на то, что свой путь они окончат не в моем мягком теле, в какой-нибудь холодной металлической стене. Головой об металл — приятного мало! Сейчас я настроена жалеть хоть пули, но только не выпускающих их людей.