Книга Шестой прокуратор Иудеи - Владимир Паутов

Разговор у нас в тот вечер явно не складывался. Мы перебрасывались между собой короткими ничего не значащими фразами, поэтому можно было смело сказать, что наш ужин проходил молча. Моя жена была сильно расстроена тем, что я никак не смог повлиять на решение Синедриона. Мне и самому было неприятно осознавать тот факт, что я всё-таки оказался втянутым в затеянную первосвященником интригу, недооценил хитрости Каиафы и его тестя, а потому-то и был обыгран этими лукавыми жрецами. Человеку всегда трудно согласиться со своим поражением, особенно если проигравшим является не кто-то посторонний, а он сам, ибо проигрыш его не является каким-то абстрактным явлением, но больно, наотмашь, бьёт по уязвлённому самолюбию, показывая, тем самым полную несостоятельность в деле, в котором тот не стал победителем. Я не оправдывал себя, мне не перед кем было это делать. Моя жена, будучи женщиной умной, сама прекрасно понимала, что я ни в чём не виноват, ибо не обладал полным арсеналом всякого рода козней, происков и хитростей. Ведь я был обычным воином. Мне приходилось сражаться с врагом, но только в открытом бою. Я никогда не вёл тайной борьбы. А тут вдруг заговор иудейской знати, медленный и ползучий, специально организованный, дабы убрать меня из кресла прокуратора. Наказание какого-то проповедника, пусть даже популярного и знаменитого, но в узких рамках двух-трёх областей Палестины, а не всей Сирийскоё провинции, тем более империи, для местной знати, духовенства и священников не считалась чем-то серьёзным и необычным. Ну, кто был для них тот человек, родом из малоизвестного и захолустного городка? Я думаю, их не особенно напугал какой-то нищий из Галилеи, говоривший пусть даже очень неприятные для первосвященников слова. Было весьма сомнительно, что иудейские жрецы, будучи людьми прагматичными и большими скептиками, поверили в способность Назорея разрушить Храм в три дня и возвести на его месте новый. Но им очень был нужен именно такой человек, дабы использовать его против меня в своих корыстных целях. За несколько лет своего управления Иудеей я хорошо смог изучить характер местного священства. Мне было вполне очевидно, что один человек, пусть даже с несколькими десятками своих последователей, проявив упорство и отрекшись от жизни ради борьбы, никогда не смог бы в одно мгновение ока изменить тысячелетний иудейский Закон. Конечно, как военному человеку мне импонировала настойчивость, смелость и отвага Назорея, но я никогда не верил в его окончательный успех. Слишком уж сильна была власть первосвященников иерусалимского Храма, слишком богаты были они, чересчур жадны и алчны, чтобы по внезапному прозрению вдруг отказаться от всего и встать в один ряд с проповедником-простолюдином.

Так почему же тогда они так яростно напустились на бедного Галилеянина? Может быть, высказывания Иисуса о справедливости напугали их более всего? Тоже весьма сомнительно. А готов ли был я, например, следовать его заповедям? Не знаю! Скорее всего, что нет! Да, меня эта тема особенно никогда не волновала. Дело было совершенно в другом! И я, наконец, понял нынешней пятницей замысел главного жреца. Просто Иосиф Каиафа, первосвященник Иерусалима, хотел доказать мне, римскому прокуратору, что главная власть в Иудее за ним и за всеми теми жрецами, которые будут после него. Он хотел показать, что, если я буду не вместе с ними, но против, то лишусь своей должности. А кого убивать, первосвященникам тогда было совершенно всё равно.

«Ты, Каиафа, жестоко просчитался, попытавшись меня убрать, – со злостью подумал я, – утверждение мной приговора суда стало в этом поединке моим унижением, но не поражением. Оно не означает твоей победы. Мне приходилось иногда терпеть неудачи, но потом я всегда наносил жестокий удар и разбивал своего врага. Наша борьба ещё не закончилась Иосиф!»

И, действительно, мы с первосвященником потом ещё очень долго и упорно «воевали», почти целых три года, а тем временем наш ужин с женой продолжался. На стол успели подать только десерт, когда в комнату вошёл караульный. Стражник подошёл ко мне и доложил, что прибыл Каиафа и просить срочно принять его. Я крайне удивился этому известию. Первым моим желанием было отказать главному жрецу в аудиенции, но потом решил, что он просто так, по пустяшному делу, не пришёл бы.

«Опять задумал какую-нибудь хитрость, старый плут!» – подумал я и распорядился отвести незваного гостя в зал. Наш ужин с женой и так проходил довольно натянуто, а после известия о прибытии жреца был окончательно испорчен, ибо в моей голове прочно засела одна мысль: «Зачем он приехал? Однако торопиться не буду! Пусть подождёт, пока мы не закончим ужин». Но разговор с женой и без того эпизодический совершенно разладился. Я на все её вопросы, которые она изредка задавала, отвечал рассеянно, и в конце концов извинившись, шумно встал из-за стола и вышел.

– Что случилось, первосвященник? – без всяких приветствий и церемоний сказал я, входя в зал, где меня ожидал Каиафа. Тот встал с кресла, но также не стал приветствовать меня, а сразу перешёл к делу.

– Игемон! – начал говорить первосвященник, – мне сообщили, что все распятые на кресте уже умерли. Я хотел направить своих людей, дабы они сняли всех казнённых и похоронили их до захода солнца, как требуют того наши законы и обычаи, но твои стражники не пустили моих слуг. Дай своим легионерам приказ пропуститьих и отдать тела.

– Такое распоряжение уже давно сделано! А разве не от тебя уже приходили люди? Я приказал выдать им тело Назорея. Думаю, его успели похоронить. Ты опоздал, Иосиф! – ответил я и, взглянув на своего недруга, вдруг с удивлением обнаружил, как изменился в лице Каиафа. Он стоял передо мной бледный, словно саван. Глаза первосвященника выпучились настолько, что казалось, ещё немного, и они полностью вылезут наружу. Морщинистый лоб жреца вдруг покрылся мелкими-мелкими капельками выступившего пота.

Иосиф Каиафа хватал ртом воздух и почти шёпотом говорил:

– Как отдал? Кому отдал? Кто посмел? Где похоронили?…

Нижняя губа его при этом сильно дрожала, и руки очень тряслись. Состояние первосвященника весьма напоминало припадок юродивого, который мне довелось видеть однажды. Было удивительно, что он так болезненно воспринял моё разрешение забрать тело умершего проповедника. Я же не знал тогда, что нарушил осуществление тщательно разработанного плана первосвященника и его тестя. Ведь мне не было ничего известно, как в ночной беседе с одним нашим общим знакомым Каиафа задумал похоронить Назорея в общей могиле, закопав его в одну яму с ворами и разбойниками. И сделать это он желал тайно, дабы никто не узнал и не пришёл бы на место захоронения проповедника. Первосвященник страстно желал, чтобы люди с опаской проходили бы мимо могилы, в которой лежали тела преступников, чтобы место то стало бы проклятым, и со смертью самозванного пророка все и навсегда забыли бы о его когда-то существовании.

Каиафа был потрясён тем, что я уже кому-то дал разрешение на захоронение. Он, тяжело дыша и схватившись одной рукой за правую сторону груди, а другой опершись на стену, с трудом шевеля языком, спросил:

– Где его могила? Где? Кто забрал тело? Кто?

Столь неожиданная реакция первосвященника меня насторожила, я даже хотел позвать лекаря, но жрец кое-как отдышался и, кажется, немного пришёл в себя. Он поднял на меня своё бледное лицо и молча ожидал моего ответа.