Книга Ловушка для героев - Андрей Ильин

— Честно скажу — искали золото.

— У нас нет золота.

— А мы не ваше искали. Мы их искали, — кивнул допрашиваемый на переводчика.

— Yes! Наше золото, — подтвердил американец.

— А куда вы потом шли?

— Не знаю. Я не смотрел. Нас командир вел. А я шел, куда велели. За тем, кто впереди шел.

— А куда велели?

— Вначале направо, потом налево, потом прямо, потом опять направо…

— Можете показать на карте?

— Я не умею читать карт.

— А почему вы были с оружием?

— А как без оружия? Мы же по лесу шли. В котором зверья хищного видимо-невидимо.

— Откуда оно взялось?

— Расплодилось. Дело-то нехитрое…

— Откуда взялось оружие?

— Ах оружие? Со склада. Мы склад ограбили.

— Как ограбили?

— Обыкновенно. Как склады грабят. Пришли, охрану выкинули и забрали…

— Хорошо, пройдите сюда…

— Зачем?

— Затем, чтобы убедиться в правдивости ваших слов.

— А как вы убедитесь?

— Вы сядете вот сюда и выпьете воду из этого стакана. Или вы меня обманывали? И были не там, где говорили? И теперь боитесь признать?

— Я? Ничуть. Могу хоть целое ведро выпить. Залпом. Чтобы вы убедились…

— Ну так садитесь…

Кузнецов сел. И выпил жидкость. С противным терпким запахом.

Из-за циновки вышел старик в балахоне. Который лечил раны. И поклонился. И вытащил из-за пояса маленькую коробочку, из которой достал тоненькие, напоминающие щепки, костяные иголочки. И еще раз поклонился.

Первую иголку он воткнул куда-то за ухо. Вторую — за второе ухо. Третью — в мочку. Четвертую — в ту же мочку. Остальные — в шею.

У Кузнецова заслезились и поплыли глаза. И поплыло сознание. Словно в голову закачали туман. Густой, плотный, вязкий. Который невозможно стряхнуть простым мотанием головы. Закачалось кресло. Закачались и расплылись стены. И лицо стоящего напротив вьетнамца. А вместо этого лица из тумана выплыло совсем другое лицо. Резкое и суровое. Лицо старшины. Его самого первого старшины.

— Рядовой Кузнецов! — заорал он.

Кузнецов знал, что отвечать ему нельзя. Что если он ответит, старшина сразу его заметит и сразу влепит ему наряд вне очереди. И что, пока он молчит, старшина его как бы не видит. А если скажет хоть слово…

— Рядовой Кузнецов! — грозно повторил старшина. Так, что барабанные перепонки заболели.

Очень захотелось ответить. Хотя и нельзя. Но очень захотелось. Просто неудержимо. Кузнецов зажал ладонями рот и закрыл глаза.

— Рядовой Кузнецов!!! Если вы здесь, вы Должны отвечать «я!».

— Я! — пискнул Кузнецов.

— Громче! И четче!

— Я! — рявкнул Кузнецов.

— Почему вы молчали? Отвечать честно!

— Я боялся! Товарищ старшина! — честно ответил Кузнецов.

— Теперь вы будете говорить правду?

— Так точно! Теперь я буду говорить правду! Кузнецову очень хотелось говорить правду. Одну только правду. И ничего кроме правды. Как стоя перед Господом Богом.

— Тогда скажите мне, откуда у вас оружие? Кузнецов смутно помнил, что об оружии ему говорить было нельзя. Что о чем-то таком они договаривались с товарищами. Вот только он не помнил, с какими товарищами. И о чем.

— Откуда у вас оружие? Отвечать!

— Со склада!

— Вы его украли?

— Никак нет! Мы его не крали! Нет! Мы его получили. На складе. У кладовщика.

— Как он смел его вам дать?!

— Мы не сами. Мы должны были идти на стрельбы. Вернее, на задание. Нам надо было… Но я не могу об этом говорить…

— Ты не можешь об этом говорить? Почему? Ведь я твой командир! Я тебе больше, чем папа и мама! От меня не может быть секретов! Ты слышишь меня?

— Так точно! Слышу!

— Ты скажешь мне правду?

— Я не могу… Я не должен…

— Ты хочешь сказать мне правду?!

— Я хочу… Я очень хочу… Но я. Я не понимаю, что со мной… Мне кажется… Я хочу… Но мне плохо… Мне очень плохо!..

Что происходило дальше, о чем его спрашивал старшина и что он отвечал старшине, Кузнецов не помнил. Наверняка тот что-то спрашивал. И, наверное, он что-то отвечал ..

Очнулся Кузнецов уже под навесом. Уже в колодках. С явным ощущением постпохмельного синдрома. С головной болью, дурным запахом во рту и смутными воспоминаниями о вчерашнем дне. В смысле — о прошедших минутах.

— Сколько я был там? — спросил он.

— Часа два с половиной.

— А я что-нибудь рассказал?

— Откуда мы знаем. Мы за себя-то ничего сказать не можем…

— Мне кажется, что я что-то рассказал… Но я никак не могу вспомнить что…

— Мы все не можем вспомнить…

На этом восточная поэзия с воткнутыми в уши иголками закончилась. И началась проза. Проза жизни.

— Куда вы шли? — спрашивал военный. И тонкой палочкой бамбука, летящей с мелодичным посвистом, бил по голым пяткам.

— А-а-а!

— Он говорит, что часть маршрута все равно знает. Но ему нужен весь маршрут, — переводил, с состраданием глядя на истязаемого, американец.

Американец сидел в плетеном кресле. Потому что стоять не мог. Его пятки опухли, как подушки. Его голые ноги напоминали валенки…

— Он требует показать весь маршрут. Он знает, что ты знаком с картой. Что ты кадровый военный армии Советского Союза…

Ах они и это знают!

Взмах. Посвист и обжигающая не пятки, но прокалывающая все нутро боль. Как видно, и с такими палочками они обходиться умеют!

— Где вы проходили? Каждый день. Каждый час.

— Я не помню. Я не смотрел на карту… Взмах. Посвист. Рассекающая тело надвое от ступни до мозга боль.

— А-а-а-а!!!

— Он спрашивает, где вы шли? Извини, я ничем не могу помочь.

— Не извиняйся.

Посвист… боль!

Посвист… боль!

Посвист…

Боль!!

Боль!!!

Боль!!!!

И темнота потери сознания. Где все равно боль.

И холодная вода на голову и лицо.

— Как проходил ваш маршрут? Он требует показать на карте…