Книга Троянская лошадка - Андрей Дышев

Под ногами что-то блеснуло – осколочек зеркала, что ли? – и я машинально остановился, повернулся, глянул на землю, и в то же время мне показалось, что за угол котельной метнулся человек. Словно кто-то следил за мной и, чтобы остаться незамеченным, спрятался. Я пошел дальше и теперь, коль внушил себе слежку, уже не мог избавиться от неприятного чувства. По левую руку от меня, в зарослях кустов, приютился на редкость аккуратный домик, обшитый голубым сайдингом. На фасаде мокрой тряпкой свисал флажок с изображением красного креста. Медицинский пункт? Я свернул к крыльцу и, перед тем как зайти внутрь, кинул взгляд на дорогу. Так и есть! В мою сторону шел рослый человек с автоматом на плече. Мой взгляд заставил его остановиться. Человек, нарочито повернув лицо в сторону, вынул из кармана сигареты и начал прикуривать. Ясно, тут не обошлось без Крота. Что-то насторожило продюсера, и он приказал за мной следить. Уж не думает ли он, что я сломя голову побегу следом за Акуловым, чтобы отобрать у него капсулу с золотым слитком?

Я оказался в прохладном сумрачном коридоре. Крайняя дверь была открыта. В маленькой перевязочной, на топчане, застеленном пленкой, лежал молодой мужчина. Над ним склонился щуплый врач в огромных очках с толстой оправой и, вооружившись палочкой с ваткой, обрабатывал распухшие, почерневшие от крови губы. Пациент то стонал, то выдавал короткие невнятные слова и царапал пальцами край пленки, свисающей с топчана. Я узнал его. Это был охранник, которому я едва не выколол гвоздем глаз. Бедолага! Ладно, я страдал за собственную глупость и сомнительное удовольствие с лихвой залиться адреналином. А он-то за что? Сколько ему заплатил Крот, чтобы парень согласился на столь жестокий бой?

Другие комнаты были либо пусты, либо завалены коробками из-под медикаментов, тряпками, ведрами и тазами. Сильно пахло карболкой, словно в инфекционном отделении. Последняя, торцевая дверь вела в лазарет. Я зашел туда на цыпочках, тихо прикрыл за собой дверь и некоторое время стоял у порога, рассматривая некогда белые стены и потолки, заставленные пустыми бутылками и банками подоконники, облупленные госпитальные койки на колесиках. На той, что стояла у окна, завернувшись в рваное одеяло, спала Марго. Одна, в пустой, чужой, неуютной комнате, пропахшей дезинфицирующими средствами. Я присел на край койки и долго, не отрываясь, смотрел на ее лицо. Девушка спала крепко и, наверное, видела сны. Ее веки дрожали, губы непроизвольно то смыкались, то размыкались, дыхание было ровным и сильным. Может быть, сейчас она вновь переходила кишащее пиявками болото, или неслась в грязевом потоке к обрыву, или ругалась с Кротом. А может быть, тискала тигренка, щекотала его пушистое белое пузо, а тигрица, щурясь от удовольствия, лежала у ее ног и тихо урчала.

Из всех многочисленных «африканских» косичек Марго уцелел лишь пяток, да и те были в плачевном состоянии, распушились на кончиках, словно обтрепались. Я принялся осторожно выбирать из них колючки, чешуйки коры… Видел бы ее сейчас папик. Если у человека сохранились в душе нежные чувства к дочери, то как бы дрогнуло отеческое сердце! Руки потемнели, под ногтями грязь, лак наполовину отслоился. А лицо? Забыли глазки, когда их ресницы ласкали щеточкой с тушью, а поверх век скользила кисточка с пастельной тенью. И бровки соскучились по пинцету, и на нежных щеках появились незваные гости-прыщики, и пухлые губки зачерствели как хлебные корки… Я чуть сдвинул край одеяла. Плечо перебинтовано, сквозь бинт проступило алое пятнышко… Я судорожно сглотнул и чуть не закашлялся. Случается, что нежность и жалость душат сильнее, чем виселичная петля. Что ж ты, девочка, себя так изводишь? Неужели новые впечатления стоят того? Лежишь в убогом лазарете на больничной койке, съежившись под старым солдатским одеялом да забывшись в тяжелом сне, смертельно уставшая, всеми брошенная, в какой-то далекой стране, среди дремучих лесов, то ли в концлагере, то ли в воинской части – черт знает где! И в твоем смиренном, усталом сне столько женской покорности, доверительной расслабленности и беззащитности, что хочется сидеть рядом день и ночь, сдерживая дыхание, и не шевелиться, чтобы вдруг не скрипнули пружины, только осторожно поправлять ветхое одеяло и не сводить с тебя глаз…

Но она все-таки проснулась, глубоко вздохнула, чуть приоткрыла глаза и счастливо, безмятежно, совсем как ребенок, улыбнулась мне. Взяла мою ладонь, прижала к губам, а потом легла на нее щекой и снова закрыла глаза. Я боялся пошевелиться. Марго дышала глубоко и ровно. Я любовался ею, как неким редким, мимолетным и прекрасным явлением. Мне дорога эта девочка? Она запала мне в душу? Наверное, да. Меня влечет к ней, в моей душе что-то оттаивает, размягчается и обретает повышенную, обнаженную чувствительность. Я хотел, чтобы эти мгновения продолжались долго-долго, чтобы она спала, а я был рядом, оберегал ее сон и смотрел на нее… Но что же я делаю? Я опять снимаю с себя доспехи, броню, открываю лицо, кидаю на землю холодные железные перчатки и преклоняю колени перед женским обаянием? Но у моего сердца излишняя готовность принимать, впитывать в себя чарующий образ, к нему опасно легко приживается любовь. А вот избавляться от нее потом приходится через боль, муки и слезы… Стоит ли повторяться?

Я осторожно высвободил ладонь. Марго не проснулась. Спи, девочка, спи. Не держись за меня. Это всего лишь сиюминутный порыв, следствие усталости. Там, на большой земле, где при помощи мобильного телефона ты можешь добиться всего, чего только хочешь, мы станем чужими друг другу людьми. Твоя жизнь – словно маленький и дорогой ресторанчик, где каждая деталь продумана до мелочей, где каждый предмет изысканный, штучный, где на сцене играет, сверкает, поет и танцует безостановочное шоу, и меню никогда не повторяется, и официанты не выходят в зал в одном и том же костюме дважды, и ничто там не имеет смысла, как узоры в калейдоскопе, сложенные из битых разноцветных стеклышек. А моя жизнь – продуваемая всеми ветрами степь…

В маленьком лазарете было столько света, что, когда я вышел в коридор, он показался мне погруженным в непроглядный мрак. Побитый охранник все еще лежал на топчане, а доктор все так же прикладывал к его разбитым губам ватный скатыш, словно заставлял пациента съесть его, но тот противился, мычал и ругался… Не могу больше смотреть на кровь! Осточертело все! Бежать отсюда, бежать! Вернуться в родной город, запереться в холостяцкой берлоге, лечь на диван перед телевизором и неделю подряд смотреть передачи про животных, про красивых и уродливых, добрых и свирепых, хищных и травоядных зверей, чьи отношения с миром всегда чисты и естественны, лишенные фальши и лицемерия.

Мужчина с автоматом по-прежнему курил на дороге и делал вид, что я ему до лампочки. Надо проверить, насколько он неуклюже шпионит за мной. Воровато оглянувшись, я быстрыми шагами зашел за угол медицинского пункта, прислонился к стене и сложил на груди руки. Ждать пришлось недолго. Грохоча ботинками и тяжело дыша, мой преследователь выскочил из-за угла, едва не налетев на меня, тотчас остановился и с предельным вниманием стал рассматривать землю у себя под ногами, словно потерял здесь сто долларов.

– Хэллоу! – приветливо воскликнул я, вскидывая руку вверх, и с лучезарной улыбкой прошествовал мимо.

Теперь шпион старался держаться от меня подальше, но всякий раз, когда я оборачивался, видел его физиономию, выглядывающую из-за угла здания или забора. Меня интересовал вопрос: насколько будут серьезны его намерения задержать меня, если я попытаюсь выйти за пределы лагеря?