Книга Про/чтение (сборник эссе) - Юзеф Чапский

Розанов в Великий четверг 1918 года. — И опять пережил это умиление. Но (так) как насчет «свечечек» у меня уже написано в «Апокалипсисе», то слушал особенно внимательно и вразумительно. И вот — впечатление: «нет, что-то надо выбирать: или Ветхий Завет, или — Новый. И тогда — только Новый, или же один только Ветхий». Тут, в 12 Евангелиях, все так сплетено, все связано таким железом, так сковано (помимо Евангелий, какая и работа церкви, и как все мудро устроено, выбрано, какое чтение, припевы, музыка припевов), что конечно всем «Каиафам» несется такое проклятье, — проклятье «до того света», до «преисподней», — такое проклятье самому Иерусалиму, со всеми его Ваалами, с толстыми беременными брюхами, со «жраньем идоложертвенного» […], что конечно или христианство — и тогда — трижды прокляты, сто раз прокляты все Иерусалимы, и, знаете ли, с ним прокляты и Афины, и Рим, и Пергам, «весь эллинизм», а мы останемся только «с чистыми девами», с моими вот «Верочками» […] и… […] с Вольтером и «вольтерьянцами»… (из письма к Е. Голлербаху).

Причину падения России Розанов усматривает именно в том, что Иерусалимы были прокляты, что человечество «сгнило» в лоне христианства.

Нет сомнения, — пишет Розанов в предисловии к своему «Апокалипсису», — что глубокий фундамент всего теперь происходящего заключается в том, что в европейском (всем, — и в том числе русском) человечестве образовались колоссальные пустоты от былого христианства; и в эти пустóты проваливается все: троны, классы, сословия, труд, богатства. Всё потрясено, все потрясены. Все гибнут, всё гибнет. Но все это проваливается в пустоту души, которая лишилась древнего содержания.

Этот голодный нищий чувствует себя победителем, он знает, что у его работы был великий смысл. Какой? Победа над Христом — возрождение молитвы земли.

«…вовсе поле не сердца людей» (младенец Достоевский[316]), т. е. между Богом и человеком: а что «именно ягодка смородины» и есть то «поле, где якобы Христос победил Бога», но именно — только якобы; на самом же деле конечно ягодка победила Христа, и вырвет из костлявых рук Его победу, вырвет — у Его Голгофы, вырвет у Его — смерти, и насадит опять Рай (Рай и Сад) из этой единой смородинки.

«Он — страдалец», вот видите ли, и поддел человечество на Страдания. В сущности — бесконечно (и тайно) пролив страдания на голову несчастного человечества. О, подождите: Христос победил именно красноречием: но я — ухитрюсь, стану также красноречив — и побежду Христа.

Верно! верно, верно!

Nike! Nike! Nike! (из писем к Е. Голлербаху)

Это последний отчаянный бунт против христианства, последний как бы разрыв с ним и полный враждебности (уже не только сомнений) взгляд на «сладчайший лик Христа».

Письма к Голлербаху, откуда я это цитирую, написанные словно в горячке, порой кажущиеся просто бредом, и «Апокалипсис…», светящийся дымкой экстаза, написанный в голоде и холоде, у постели умирающей парализованной жены, в год смерти единственного сына, пронизаны странной, новой для Розанова верой в победу жизни над смертью, бытия над небытием. Как далек Розанов от сомнений и страха смерти «Уединенного». В чем он теперь черпает веру в воскресение? В Египте? Кажется, да, потому что Египет часто упоминается в его текстах. «Феникс, „через 500 лет воскресающий“ — Египет, мне страшно тебя. Ты один все понял… О, старец…» — пишет Розанов в последнем письме к Голлербаху. А в «Апокалипсисе…»:

…душа восстанет из гроба; и переживет, каждая душа переживет, и грешная и безгрешная, свою невыразимую «песню песней». Будет дано каждому человеку по душе этого человека и по желанию этого человека. Аминь.

Его вера в бессмертие, в победу жизни заставляет его в последнем письме к Голлербаху признаться в безграничной любви к России, о которой он способен был говорить столько жестокой правды, сколько можно сказать только о самом близком и собственном. Он пишет о границах любви к родине, о том, что мы должны полюбить в ней даже самое чуждое и враждебное.

«Не верь, о, не верь небытию, и — никогда не верь. Верь именно в бытие, только в бытие, в одно бытие. И когда на месте умершего вонючее пустое место с горошинку, вот тут-то и зародыш, воскресение» (из письма к Е. Голлербаху). Из нематериальной молитвы Розанов выводит воскресение, и последнее, безумное письмо к Голлербаху заканчивает словами триумфа: «А я-то скорблю, как в могиле. А эта могила есть мое Воскресение».

Всего через несколько месяцев после этого письма он умирает. У Розанова сильный склероз. Два инсульта вызывают у него частичный паралич, он не может писать. Но и тогда еще он записывает рукой дочери, которая не отходит ни на минуту от него и матери, тоже парализованной. «На руки меня берет с постели, как ребенка, на другую кровать, рядом, перекладывает, пока ту поправляют. Говорят, что я легкий стал, одни кости. Да ведь и кости весят что-нибудь…»[317]

Розанов до самого конца переживает внутренний разрыв, расщепление. Еще пару недель назад хулил Христа — а умирает как христианин, верный сын православной церкви. Пишет письмо, в котором у всех просит прощения и сам всем прощает, свои книги, рукописи, записки отдает в полное распоряжение своему другу-священнику Флоренскому, «Паскалю православия».

Умирает Розанов в полном сознании, соборуется и сам просит, чтобы над ним совершили обряды, которые даже в православии преданы забвению.

И вдруг, после окончания церемонии, после соборования, он встает и говорит: «А теперь выйдите все, я помолюсь своему Богу»[318].

Варшава, 1933 — Мезон-Лаффит, 1957

18. Кедр

Умер А. М. Ремизов. Я писал о нем в «Культуре» в 1951 году, и тогда же мы напечатали два его рассказа в переводе Лободовского. Перебирая страницы, написанные тогда, я нашел отрывок стихотворения Норвида, который для него переводил.

Стихотворение поразило Ремизова, и он не раз его потом вспоминал:

Кедр не