Книга Империя Вечности - Энтони О'Нил

— Может, он посвятил вас в подробности?

— Ваше величество, должен признаться, я далеко не все понял, поскольку малыш изъяснялся стихами. Но, например, мне известно о некоем особом чертоге, куда он должен был наведаться лично за подтверждением своей судьбы.

— Особый чертог? — нахмурился Наполеон. — Любопытно.

— По его словам, это самая прекрасная комната, в которой хранятся все тайны мира и которую должен посетить любой правитель, прежде чем брать на себя ответственность бренной власти.

— Значит, чертог…

— Да, чертог вечности, так он сказал.

По коже бывшего императора побежали мурашки.

— А этот самый чертог, — выдохнул он, пристально глядя в глаза собеседнику, — он случайно…

— Простите, ваше величество?

— Он случайно находится не… в Египте?

— О нет, — любезно улыбнулся Маннинг. — Не в Египте.

— А где же?

— Полагаю, ваше величество, что далай-лама всего лишь имел в виду человеческое сердце.

Бонапарту непонятно почему полегчало.

— Вот оно что. — Он закивал, чувствуя, как успокаивается пульс.

— Именно так, ваше величество.

Наполеон продолжал кивать.

— А этот ребенок… По-вашему, он отыскал в своем сердце судьбу, которой желал?

— Трудно сказать, — развел руками путешественник. — У него был такой безмятежный, умиротворенный вид… Выходит, мальчик не знал о своей ужасной участи.

— Ужасной?

Маннинг помрачнел.

— Спустя каких-то три года после нашей встречи, в возрасте девяти лет, ваше величество, он скончался от воспаления легких.

— Понятно, — пробормотал узник, не испытывая ни капли скорби. — Понятно.

И вдруг, ненадолго задумавшись, натужно усмехнулся:

— Значит, бывают секреты, недоступные даже сердцу?

Удивленный его словами, ученый продолжал кивать и вежливо улыбаться, однако Наполеон уже не видел и не слышал его. Он рассеянно смотрел на чайный сервиз, украшенный сфинксами и храмами Денона, и уносился в своем воображении к иным чертогам, к иным, куда более славным дням.

Честно сказать, мысли бывшего императора далеко не сразу вернулись к чертогу вечности. В первые годы ссылки, уже второй по счету, его распирало от негодования, не оставляя времени на воспоминания о Египте или сомнения в собственном рассудке; единственными «красными людьми», которых он видел, были солдаты пятьдесят третьего полка, бесконечно марширующие вокруг Лонгвуда. Все, что касалось чертога, доставляло такую боль, что думать о нем не хотелось, а примириться с невозможностью разгадки казалось абсолютно невозможным. В сложившихся обстоятельствах оставался вроде бы единственный разумный выход — найти себе другое занятие. Впрочем, когда Бонапарт запоздало узнал о печальной участи молчаливого полковника Бутэна (убитого какими-то головорезами в тысяча восемьсот пятнадцатом году под Баальбеком); когда принужден был воскресить в памяти события египетской кампании (ведь он диктовал мемуары); когда чинуши вроде сэра Гудсона Лоу столь бездарно пытались вытянуть из него искомые сведения, а в самых невинных на первый взгляд беседах чаще и чаще стали проскальзывать вопросы о Каире — их задавали буквально все: посланники, секретари, водопроводчики, оклейщики обоев, садовники, посетители вроде Маннинга, так что в конце концов Наполеон начал видеть вокруг одних лазутчиков, — его с головой поглотила решимость найти разгадку.

Узник засыпал Денона и прочих французских ученых посланиями, настойчивыми, а потом и просто истеричными, но не добился вразумительного ответа, после чего взялся поливать адресатов грязью, обесценивая все их заслуги в Египте. Он пытался вступить в переписку с мамелюком Рустамом, своим телохранителем, однако жалкий перебежчик не желал иметь ничего общего с бывшим господином. Подлые секретари подались в роялисты. Прочих помощников и слуг вообще было не сыскать. В отчаянии Наполеон обратился к своей каирской возлюбленной, Паулине Форе, но эта мерзавка сжигала все его письма, не распечатывая. Не найдя ни одного человека, кто согласился бы поведать ему о той последней неделе в Египте, Наполеон заподозрил обширнейший заговор. И только со временем, обнаружив, что Лоу просматривал всю его корреспонденцию, крепко задумался: в самом ли деле наиболее важные письма покидали остров? Тогда узник начал пересылать их тайком, щедро подкупая британских военных, купцов или моряков, плававших на судах с китайскими пряностями: порой переправить на материк один лист бумаги обходилось дороже, нежели доставить взрослого пассажира. Когда же и этот способ явил свою ненадежность, Наполеон пустился на чудеса изобретательности, пряча шифрованные записки за подкладкой жилета, в кофейных чашках, табакерках и прочих подарках, которые отправлял во Францию. Дошло до того, что Лоу начал рыться в грязном белье Бонапарта, усматривая в недавно прошитых стежках на одежде символическое изображение Нила, а в разноцветных бобах с огорода — особый тайный код.

В конце концов, не получив никакого ответа, Наполеон решил в последний раз устроить суровую осаду собственной памяти. Он был убежден, что обладает в этой области поистине чудодейственной силой, ибо смолоду гордился умением не только перечислить поименно всех военных в своем полку, но и сказать, откуда кто родом и даже каких придерживается политических убеждений. Где-то в тайном и темном чертоге черепной коробки, убеждал себя Бонапарт, в тупике какой-нибудь извилистой галереи наверняка затерялось арабское имя, которым «красный человек» представился той ночью внутри Великой пирамиды. Нужно было только настойчиво пробиться к нему сквозь марево мелких происшествий и несущественных подробностей. И вот, затеяв опасную игру только затем, чтобы определить имя главного персонажа в загадочной истории, Наполеон вступил в немилосердную войну против собственного рассудка: теперь ему оставалось или победить, или сойти с ума.

Чтобы растормошить свою память, он оживил египетскую кампанию в мельчайших подробностях, так что носом чувствовал запахи пряностей и боевого пороха; он прочел о далекой стране все книги, какие сумел достать; подолгу сидел над атласами и глобусом; повесил у себя в кабинете подробную топологическую карту, составленную силами ученых его Института Египта и запрещенную им же много лет назад; то и дело возвращался к томику сказок «Тысяча и одной ночи», наслаждаясь поэтичными именами героев; а главное — выписал из Парижа официальный вариант французско-арабского словаря, разработанного лингвистами экспедиции.

В ожидании последнего император томился, словно в лихорадке.

— А знаешь ли ты, что слово «арсенал» имеет арабское происхождение? — спрашивал он своего пажа Сен-Дени.

— И «сахар» тоже.

— Надо же, арсенал и сахар! Целая культура в пороховом рожке.

Но когда словарь оказался на острове, сэр Гудсон Лоу наотрез отказался передать его узнику.