Книга Вера для чемпиона - Дасти Винд

Нечего здесь было прощать. Мы оба это понимали.

Пара дней слились в нескончаемую череду вопросов, ответов, вздохов незнакомых мне людей и долгих телефонных разговоров.

В вечер перед похоронами, после отпевания, на дом опустилась тишина. Соня лежала в гостиной, на коленях Андрея, и уже не рыдала - только тихо всхлипывала и дрожала всем телом. В столовой, где раньше стоял стол, теперь был гроб. Те, кто присутствовал на отпевании, ушли вслед за батюшкой. В комнате остался только Михаил. Он сидел на стуле, уперев локти в колени, сцепив пальцы в замок и опустив голову.

Проводив родственников, вернулся к сыну Леонид Иванович.

- Спасибо, Вера. За все тебе спасибо, - Белоозеров-старший пожал мне руку. - Прости, если что не так.

В ответ я только кивнула. Леонид Иванович прошел в комнату, сел рядом с сыном, похлопав его по плечу. Михаил не двинулся, даже не посмотрел в сторону отца.

- Сашка утром прилетит, - Белоозеров-старший вздохнул и, откинувшись на спинку стула, тоже склонил голову. - Прости меня, сынок. Если что нужно...

- Ничего. Уже ничего не нужно.

Я отвернулась и прошла в гостиную. Соня притихла и, кажется, задремала. Андрей, услышав мои шаги, обернулся.

- Спит? - шепотом спросила я.

- Да. И ты иди.

Я кивнула, мельком глянула на большую картину у телевизора - ее так и не повесили - заторопилась к себе.

Даже в том крыле, где находилась моя комната, пахло ладаном. На кровати спал Мозес. Он весь день провел здесь, напуганные чужими людьми и резким от тишины шумом.

Я пошире открыла окно и легла на кровать, не переодевшись. Вся в черном, в который раз за тридцать лет жизни.

Пациенты умирали. Мне было плохо, но я не плакала. А теперь хотелось.

Маргарита Васильевна стала для меня своим человеком. Впуская в свою жизнь Михаила, я открыла туда дорогу и его близким. Княгине в первую очередь. Она поняла меня, а я - её. Мы были слишком похожи, чтобы остаться друг от друга в стороне.

В голове крутилась мысль, что меня окружают трагедии. Или я окружаю ими себя? Только плакать было нельзя. Не сейчас точно.

Я, кажется, задремала, потому что вздрогнула и села, рассеянно озираясь по сторонам. На часах было без пятнадцати четыре. Отряхнувшись, я вышла из комнаты. На автомате направилась было в ванную, но у двери замерла.

Все изменилось. И в этом доме сейчас меня быть не должно. Договор был расторгнут, и мне, по правилам, следовало уехать позавчера.

Я прошла на кухню, заглянула в столовую и увидела Михаила. Он был без пиджака, в рубашке и черных брюках.

- Ты... все это время сидишь здесь?

Он чуть повернул голову в мою сторону - под глазами легли черные круги, черты лица заострились, стали жестче.

- Нет. Я уходил. Не могу уснуть.

Я села рядом, положила руку на его колено. - Смотрю и не верю, что это она, - Миша опустил глаза. - Позавчера, когда приехал, спустился вниз и ждал, пока музыка заиграет. А она не заиграла.

Я вспомнила то утро. Миша вошел в комнату, не сняв пальто, стремительно, рукой ударив по двери, а у кресла замер. В лице не изменился, только челюсти сжал. А потом отошел к окну и до приезда скорой глядел на руины.

- Знаешь, она не смотрела мои бои, - он потер подбородок, возведя к потолку глаза. - Даже, когда я был в юношеской команде. Если приходила, то сидела в коридоре, между раздевалками и залом. Говорила: "Буду ждать тебя за кулисами". Я так обижался, злился, хамил... Это все такая ерунда, она ведь была рядом. А я не говорил ей даже, как бежал "за кулисы", чтобы первым рассказать о победе. Или как плелся мимо раздевалок, когда получал по башке, надеясь, что она не пришла и не увидит мой разбитый нос и тухлый вид.

Я потерла шрам, откинув волосы. От недосыпа начинала болеть голова.

- Я в свое время тоже много чего не сказала родителям и бабушке тоже. Говорила потом, на могилах. И верила, что они меня слышат. Хотела верить.

Мы помолчали. Я поднялась первой и протянула руку.

- Пошли.

- Куда? - рассеянно спросил Михаил.

- Прогуляемся.

Он взял мою ладонь и, крепко сжав, поднялся. Сам потянул меня к двери, по пути снимая пиджак со стула.

Мы вышли на крыльцо, в предрассветную прохладу. Миша оперся о перила и, запрокинув голову, вздохнул полной грудью.

- Яблонями пахнет.

Где-то далеко засвистела птица. Одна, вторая, третья. А четвертая отозвалась совсем рядом - в саду, среди руин.

Миша выставил локоть, и я, положа ладонь на сгиб, оперлась о него.

Мы медленно прогуливались по двору: прошли мимо цветущих деревьев, мимо остатков фундамента, к высоким стенам, где было прохладно и сыро. Миша набросил свой пиджак мне на плечи.

- Я уеду через три дня, - заметил как бы между прочим.

- На девять дней не останешься?

- Нет. По контракту не дадут. Это плохо?

- Не думаю.

- А я чувствую себя предателем.

- Ты при жизни всегда был с ней рядом. Больше, чем кто другой. Вот это на самом деле важно.

- А ты? Придешь?

- На кладбище? Приду. На поминки... Не знаю.

Мы обогнули лабиринт из руин и вышли к ограде - контрастно новой и аккуратной по сравнению с останками имения.

Здесь Миша остановился и обернулся ко мне.

- Вера... Ты полетишь со мной?

Я отпустила его руку и посмотрела в глаза, едва удерживаясь от порыва обнять и поцеловать его.

- Я не смогу сейчас. Меня не хватит... Боюсь, что не осилю все это. И странно будет сразу после ее ухода бросаться друг на друга, - я помолчала и, не дождавшись ответа, уточнила. - Для меня странно.

- Да, я понимаю, - он, не отводя глаз, протянул руку и погладил меня по щеке, убирая слезы. - Как только будешь готова - дай мне знать. Я прилечу и заберу тебя. Договорились?

- Да, - я закрыла глаза, вслушиваясь в его тихий, усталый голос.

- Только не пропадай, Вера. Иначе пропаду я.

Ко мне вернулось ощущение, которое я всегда старалась отогнать от себя как можно дальше. Я в принципе не боялась одиночества, наоборот, я любила обособленность и некоторую отстраненность от окружавших меня людей. Потеряв близких, пережив предательство друга, мотивы которого так и остались загадкой (как мне думалось, он и сам не знал, зачем все это сотворил), я не слишком долго искала баланс внутренней пустоты и внешнего одиночества. С работой сиделкой на полный день и, иногда, до конца жизни пациента, я научилась не думать о себе. Просто потому, что это было не нужно. Я ничем не увлекалась, никуда не ездила. Моя работа была прочно связана с помощью. И я жила ей. Каждый пациент был мне дорог, но ни с одним я не поддерживала связь после окончания действия договора. Вот только договор мой нередко переставал действовать по причине смертью пациента, потому что для большинства пожилых людей сиделку нанимали тогда, когда "тот самый рубеж" уже был виден. Я вполне осознавала, что человек, которому мне поручено было помогать, может уйти в любой момент. И я не боялась этого. Совсем.