Книга Последняя Ева - Анна Берсенева

Что-то в жизни было сильнее рассуждений, мелких страхов и расчетов. И к этому «чему-то» имела самое прямое отношение крошечная, слабая девочка.

– И на кого же она похожа у нас? – приговаривала Полина Герасимовна, дрожащими руками опуская внучку в маленькую ванночку. – На кого ж она похожа, красавица наша? Глазки у нас светленькие, не в мамочку…

– На Хрущева похожа, – хмыкнул Павел Андреевич. – Лысая такая же.

Надя видела, что и отец с трудом сдерживает волнение, глядя, как внучка беспомощно водит тоненькими ручками и морщит носик, собираясь заплакать.

– Фу, дедушка, – ворковала Полина Герасимовна, – фу, скажи, дедушка, что ты такое говоришь! На какого же Хрущева? Мы на цветочек похожи, мы хорошенькие какие… Как нас только назвать, вот что мы не знаем!

– Я ее Евой назову, – сказала Надя. – Все-таки будет в честь его…

Неизвестно, понравилось ли бабушке с дедушкой, что внучка будет названа в честь своего исчезнувшего отца, – но имя показалось им красивым, и спорить они не стали.

С именем Полина Герасимовна не спорила, но во всем остальном, что касалось внучкиного будущего, она проявила решительность.

– Ты, доча, – заявила она через неделю после того, как Надю выписали из больницы, – теперь не можешь только о себе думать. Теперь гордость свою надо подальше запрятать и ему все-таки написать. У него дочь родилась, нельзя так! Ни слуху ни духу…

– Он же не знает, что родилась, – возразила Надя. – Он даже не знал, что я беременная.

– Вот и надо, чтоб узнал! Он хоть адрес свой оставил тебе?

– Нет, – пробормотала Надя. – Мы не успели. Так неожиданно все получилось…

Полина Герасимовна только головой покачала. Что толку теперь осуждать непутевую дочь?

Краковский адрес Адама нашелся у Витьки, который, кстати, тоже не получил ни единого письма от своего друга. И то, что писем не было вообще, почему-то успокаивало Надю. Может быть, они просто не доходят? Все-таки из-за границы…

Она старалась не думать о том, что сразу сказала мама: что Адам просто не хочет «сажать себе на шею» ее, да еще с ребенком… В этих словах была житейская логика, таких историй было вокруг сколько угодно. Но это было неправдой, Надя чувствовала! Совсем другое так мгновенно и прочно связало ее с Адамом, и даже колечко на ее безымянном пальце говорило о другом. Это была какая-то особенная связь, данная судьбой так же, как маленькая Ева.

Но написать ему Надя никак не решалась – не знала, какие слова могут передать то, что произошло с ней за этот год. Как рассказать обо всем, что было после его отъезда – так много всего было…

Наконец она просто написала ему письмо на одну страничку: дорогой Адам… сообщаю… дочка Ева… передают привет… – и постаралась не думать о том, что будет дальше.

Она помнила его – не так остро и мучительно, как это было в первые недели после его отъезда, но все-таки помнила, она его ждала, она по-прежнему его любила, она родила ему дочь – и что могло быть больше?

К счастью, заботы о ребенке захватили ее полностью. Тем более что в ее жизни и не было больше ничего такого, что могло бы захватить ее живую, непоседливую натуру.

Надя удивлялась себе: когда ребенок еще только должен был родиться, еще только робко шевелился в ее животе, – его рождение казалось ей каким-то невообразимым, невозможным событием. Теперь же, когда девочка улыбалась, плакала, жадно хватала ее грудь, вдруг температурила или кашляла, училась садиться и ползать, – Наде казалось, что все это было всегда. Всегда была в ее жизни дочка Ева с белесым пушком на мягком темечке, и всегда было в душе острое чувство беззащитности этого хрупкого существа, которое никто не может уберечь, кроме нее, Нади…

Странно, что у нее появлялись такие мысли! Бабушка и дедушка до того обожали внучку, что ни о какой беззащитности и речи не было. Скорее следовало опасаться, чтобы ребенок не вырос тепличным растением. Баба Поля так дрожала над Евой, что готова была, кажется, даже не разрешить ей ходить слишком рано – ну куда это, в девять месяцев!

Сначала Надя только смеялась, глядя, как бабушка бегает за ненаглядной Евочкой и подхватывает ее под мышки, едва та пытается сделать шаг в сторону от дивана.

– Ну нельзя же так, мама! – однажды не выдержала она, глядя, как Полина Герасимовна повязывает девочке пуховый платок поверх шапки, хотя мартовская капель уже вовсю барабанит по карнизу. – Ей же годик скоро, надо же закаляться хоть немного!

– Ой, Надя, что ты в этом понимаешь! – в сердцах воскликнула Полина Герасимовна. – Самое сейчас простудное время, как же не поберечь ребенка? Ехала бы ты уже, ей-Богу, в свою Москву, всем бы спокойней было! – добавила она.

– Как это – в Москву? – даже растерялась Надя. – При чем тут Москва?

– Как, как – на поезде. – Полина Герасимовна надела Евочке белые, вязанные из козьего пуха рукавички; та поводила щекотной рукой по лицу и засмеялась. – Приглашала же Клава – чего ты ждешь? Милого своего? Пора бы забыть, Надежда… Так и просидишь как клушка, ни специальности, ничего.

Мамины слова оказались для Нади полной неожиданностью. Полина Герасимовна давно уже ушла с Евой гулять «на жабки», и она осталась одна, погруженная в раздумья.

Надя часто вспоминала Москву в этот нелегкий год. Может быть, даже чаще, чем вспоминала Адама, облик которого постепенно стал каким-то неясным светлым пятном в глубине ее памяти. Но ведь ей казалось, что этот непонятный город навсегда исчез для нее, стал одним из невозвратных воспоминаний…

И зачем ей туда ехать? Полудетское желание стать художницей вызывало у нее теперь разве что снисходительную усмешку.

И вообще – как она расстанется с Евой? Та стала такая чудесная, такая ласковая со всеми, а с ней больше всех… Теперь, в ее неполный годик, было видно, что девочка очень похожа на своего отца. Она во всем была не в митрошинскую породу: и волосы светленькие, и глаза серо-голубые – не то что Надины карие очи, очи как ночи.

Но главное сходство с Адамом заключалось даже не в цвете глаз и волос. Надя со вздрагивающим сердцем замечала в светлых Евиных глазках то самое сочетание глубины и трепетности, которое так поразило ее когда-то в необыкновенном взгляде Адама… Это было так странно и тревожно в крошечном ребенке, что сердце у Нади сжималось от непонятного страха за свою девочку.

И что же, оставить ее, уехать – куда, зачем? А Ева тем временем ее забудет…

– Господи, вот нашла себе заботу! – горячо возразила мама, когда Надя высказала ей свои опасения. – Это ж малое дитя, как забудет, так и вспомнит! И не на всю жизнь ты ее оставляешь. Оглядишься, на курсы эти в самом деле походишь, может, на заочное поступишь… Жалко же смотреть, как ты тут чахнешь неизвестно по ком! Тебе с дочкой еще жить да жить, – добавила Полина Герасимовна для полной убедительности, – а нам с дедом, может, недолго осталось… Дай уж потешиться!

Надя не могла понять, права мама или нет. Но все, связанное с Москвой, вдруг встало в ее памяти так ясно, как будто не было отделено ни временем, ни жизненным переломом. И больше всего почему-то – насмешливые темно-синие глаза Эмилии…