Книга Отворите мне темницу - Анастасия Туманова

– Господи, как же она феноменально хороша! – вполголоса выговорил Иверзнев, тоже глядя на Василису. – Даже страшно смотреть! Все римские Венеры и Афродиты меркнут! Устя, нужно срочно пристроить её замуж за Антипа, – иначе здешний народ сорвётся с цепи. Я знаю что говорю! В палате третьего дня опять морды били друг дружке! Теперь уже не прикроешься тем, что она убогая! Просто прекрасная женщина в абсолютно здравом уме! Послушай, как она разговаривает! Связно, скоро, разумно! А ведь всего три месяца прошло!

– Господи, Михайла Николаевич, да нешто я спорю? – отозвалась Устинья. – Я бы только свечку Богу поставила!

– Так поговори с Антипом! Чего он дожидается?!

– Не… Тут наскоком нельзя. – вздохнула Устинья. И загрустила о чём-то, глядя через плечо Иверзнева в роящееся солнечными пылинками окно. Однако, долго стоять в покое ей не дали: в комнату заглянула Меланья и сердитым жестом позвала Устю. Следом ушёл и Иверзнев, легкомысленно оставив гостью наедине с Василисой. Впрочем, обе этого даже не заметили.

– Васёна, так ты здесь работаешь?

– Куда «работаю», барышня… Работают Устя, да Малаша, да барин, а я – так… Воды принести, полы помыть. Вот иногда снадобье какое попроще сболтать Устя Даниловна дозволит… Сами видите, у неё все стены завешаны.

– А я-то думала – это просто для хорошего запаха…

– Скажете тоже! Всё лекарская травка, всё в дело пойдёт! Каждый день, почитай, из тайги несём. На той неделе малины принесли четыре туеса, сушить разложили… – при слове «малина» Василиса вдруг перестала улыбаться и серьёзно задумалась. Наташа жадно рассматривала висящие вдоль стен пучки уже подсохших и ещё свежих трав, соцветий, корешков. На длинном некрашеном столе лежал, источая медовый запах, целый ворох донника. Рядом из корзины топорщились угрожающего вида лохматые корни.

– А почему вот это не висит на стене?

– Ась, барышня?.. А с этим не успели ещё. Уж позвольте, я прямо сейчас начну. А то до ночи так руки и не дойдут, Устя Даниловна осерчает… – говоря, Василиса уже ловко разбирала упругие, пачкающиеся зеленью стебли донника. С длинных соцветий ей на колени сыпалась золотистая пыльца. Наташа зачарованно наблюдала за её действиями.

– Как ты ловко… А можно мне тоже?

– Отчего ж нет? Только по многу в пучок не берите. А то серёдка запреет. Вон, стебелёчком связать, и…

– Ой, он у меня сломался!

– Это пустяки, другой возьмите. И лучше потоньше, а то вдругорядь сломается. Ручки не наколите, донник – он хитрый… да ведь не отмоете опосля!

– Это ничего, ничего… Смотри – получилось! Как же тут хорошо пахнет, как в раю! Жаль, что у меня нет карандаша, я бы сделала набросок… – сокрушалась Наташа, глядя на то, как Василиса ловко и быстро связывает стебли донника и вешает пучки на суровую нитку. Пока барышня справилась с двумя пучками, Василисина нитка уже была вся унизана золотистыми вениками.

– А что потом с ним делать?

– Ну, много чего! Во-первых, от кашля да мокроты. Потом ещё от чирьев годится. Ежели нарвёт где или бубунька вскочит…

– Бу… кто?

– Это такая шишка красная, от грязи больше случается. А как лопнет – так смердит от неё сильней, чем от худого порося! Всякое тут, на заводе, случается… – тут Василиса, наконец, заметила побледневшее лицо барышни и осеклась. – Да вам оно ни к чему…

– На… напротив, мне очень интересно! – храбро заверила Наташа. – Вот если бы я умела лечить, как ты…

– Я, барышня, ничего не умею. Это Устя Даниловна у нас фершалка… Дядя Сидоров, да куда ж ты в сапогах-то?! Сколько раз говорено было! Устя Даниловна заругается!

– Извиняемся. – прогудел конвойный солдат, заглядывая из сеней. – Только примите тут у меня Синицу, железа ему растёрли опять… Тесно слишком заковали, переменить надобно, а до начальства не доищешься! Устя Даниловна занята, что ль?

– Перация у них. – сурово сказала Васёна, смахивая с колен пыльцу донника. – Да я сама всё сделаю. Заводи. Железа-то сняли?

– Знамо… Синица, заходь! Да смотри у меня, мор-рда!.. – далее послышалось энергичное нецензурное напутствие, и в дверь несмело шагнул худой и грязный мужичок в драной рубахе. Одна щиколотка у него была обмотана серой тряпкой. На другой красовался браслет кандалов с тянущейся за ним цепью.

– Ну что – довёл до последнего? – сурово спросила Василиса. – Учишь вас, беспутных, учишь… Садись, горе луковое!

В голосе у неё зазвенели явные Устиньины интонации, и конвойный у двери только хмыкнул. Но, заметив Наташу у стола, сразу же перестал улыбаться. Стянул шапку, поклонился. С опаской спросил:

– Васёна, может, опосля зайтить?

– Чего дважды человека гонять? Синица, садись на лавку, я сей минут…

– Устю Даниловну бы. – осторожно попросил Синица.

– Заняты они. Да невелика работа, сама сделаю. – Василиса потянулась к обливному горшку на полке, замотанному тряпицей. Синица, вытянув тощую шею, с опаской следил за ней.

– Васёна, я могу помочь? – несмело спросила Наташа.

– И господь с вами! Нечего и глядеть! – отмахнулась Василиса. – Нам-то привычно, а вам без сноровки негоже… Вы вот донник довяжите да сюда не смотрите. Ещё ведь и дух нехороший пойдёт… Пойдёт ведь, Синица?

Тот обречённо кивнул и принялся разматывать грязную тряпку. Василиса сосредоточенно мыла руки под рукомойником. Наташа старалась не дышать. На её лице застыла страдальческая гримаса. Конвойный солдат с недоверием посматривал на неё от дверей и качал головой.

Лидия Орестовна проснулась поздно. Бревенчатые стены комнаты уже были залиты горячим полуденным солнцем. Широкий луч лежал прямо на подушке, и в сияющем, выросшем от пола до потолка столбе роились пылинки. Лазарева улыбнулась, наморщила нос и спряталась от луча под одеяло. Она прекрасно выспалась, но тело ещё было полно тёплой истомы, а воспоминания о вчерашнем бале озорно и весело искрились в мыслях.

«Провинциально, конечно, ужасно… Эти курицы в гроденапле и линялых кружевах, пф-фу… И ни одна не умеет прилично танцевать! Даже девчонки! Мужчины, впрочем, не лучше. От полицмейстера селёдкой и чесноком разило несносно! Барышни – дурочки все до единой, но откуда же им, бедным, чему-то научиться?.. Натали Тимаева – хуже всех. Уж если ей за семь лет в институте не внушили, что незачем демонстрировать на людях свои синие чулки – теперь уж ничем не помочь… Женихов здесь и так не сыскать днём с огнём, а если девочка будет так себя вести – не выйдет замуж и в Иркутске. А Тимаев, однако, недурён! Ухаживает по-пански, выглядит пристойно, и поговорить с дамой, и потанцевать… Чему ж, однако, удивляться: человек из столицы! И за что его загнали в эту глушь?.. Староват, конечно, немного, но уж на безрыбье… Базиль этот, мерзавец, – бросил меня сразу же, как вошли в залу! Сколько, однако же, желчи и мелочности в человеке! Стоял пень пнём, изображал из себя Чайльд Гарольда… с его-то топором рубленой рожей! Разумеется, что изысканную женщину ему не потянуть… Вот каторжные кухарки – это по нём! Ах, как жаль, что нельзя вернуть себе девичью фамилию! Как прежде было красиво – Лидия Бжезиньская! А теперь что?.. Лазарева какая-то, совсем по-деревенски… тьфу! Ну и чёрт с ним, с Базилем, – пусть тешится этой своей тварью! А вот Тимаев…»