Книга Вирджиния Вулф: "моменты бытия" - Александр Ливергант

«Пустая болтовня, сумеречная сплетня, невероятные длинноты, каждое второе предложение никуда не годится».

Через день, правда, роман представляется ей не таким уж неудачным: «…полновесным, шумным, живым».

А еще через день – очень хорошим:

«В субботу решила, что “Годы” – полный провал… Сейчас же роман кажется мне очень хорошим – и я не стану ничего менять»[197].

Даже когда Вирджиния Вулф по окончании работы собой довольна, книга по большей части не может не вызвать у нее сомнений; в предыдущей главе мы убедились, что эти сомнения бывают обоснованны:

«Может быть, в методе заложена фальшь? Трюкачество? И интересные вещи не обоснованы фундаментально?» [198]

Творит В.Вулф по большей части с увлечением, даже со страстью – потому, кстати говоря, так боится заболеть:

«Единственное, что держит меня на плаву, – это работа. Только перестаю работать – и сразу начинаю тонуть, тонуть»[199].

Увлечение работой, однако, нелегко ей дается: она перенапрягается и, соответственно, перевозбуждается, на всё реагирует с повышенной, неадекватной эмоциональностью, чего так боятся Леонард, Ванесса, врачи. И она сама:

«Это ужасное свойство – всё переживать с максимальной силой»[200].

Не просто любит работать, а жить без работы не может; сочинительство для нее, мы уже говорили, – самая большая отрада в жизни:

«Писать и писать – самое сладостное чувство, какое только может быть на этом свете»[201].

Устанавливает себе жесткие сроки, подгоняет себя, слово «должна» – едва ли не самое употребимое в дневниках:

«Должна была сидеть внизу и перепечатывать “Орландо”. Чтобы успеть к 1 июня, должна печатать по 10 страниц в день. Что ж, люблю вставить шею в ярмо».

Эта запись в дневнике помечена 24 апреля 1928 года, а за месяц до этого, 22 марта, Вирджиния пишет нечто прямо противоположное:

«…Ведь когда пишешь из чувства долга, а не по желанию, наблюдательность притупляется».

Увлеченность работой, ее результатами:

«Боже мой, как чудесны некоторые места в моем “Маяке”!»

– сочетается у нее с постоянной настроенностью на «неуспех»:

«Будет, боюсь, немало критических замечаний… Будет продано мало экземпляров…У меня появились сомнения: а вдруг в романе ничего нет?.. Боюсь, книгу не воспримут серьезно… Может, книга слишком короткая и перегруженная?.. Уверена, мне сильно достанется… Наверняка буду сброшена со счетов».

Подобными жалобами, сомнениями, страхами, предчувствиями пестрят ее письма и дневники в самые разные годы, в том числе и в последнее десятилетие, когда слава Вирджинии Вулф устоялась, и о провале, казалось бы, не могло быть и речи. Когда же успех книге сопутствует (что происходит почти постоянно), она воспринимает его как сюрприз, приятную неожиданность, о которой можно было только мечтать.

«Но я добилась своего, – пишет она 5 июня 1938 года после выхода в свет “Трех гиней”. – Меня принимают всерьез, не отвергают, как очаровательную болтушку, вопреки моим страхам».

Впрочем, радость от содеянного («я вплотную приблизилась к тому, чего добивалась, к тому же подобрала приемлемую форму») вновь сменяется разочарованием, а разочарование – депрессией, вызывающей порой суицидальные намерения. И тогда не помогают даже комплименты Леонарда, первого и самого благодарного читателя книг жены. Теперь, оглядываясь назад, Вирджиния начинает думать, что ей не удалось довести задуманное до конца, что результат не столь впечатляющ, как ей поначалу казалось:

«Сейчас роман читается как неглубокая и плоская проза…» – пишет она 6 сентября 1922 года по завершении “Комнаты Джейкоба”».

Впрочем, и эти пессимистические оценки недолговечны:

«Как бы то ни было, природа послушно убеждает меня в том, что я на пороге написания чего-то глубокого, стоящего», – приписывает она в тот же день, словно предыдущей записи не было вовсе.

И, как скоро выяснится, убеждает ее в этом не только природа, но и критики, они почти всегда оказываются благожелательнее, чем она предполагала.

К рабочему процессу у нее тоже в разное время отношение разное. То она требует от себя писать понемногу, дозированно. То, наоборот, себя подгоняет, стремится писать быстро, чтобы «не терять настрой», без всяких каникул и перерывов (что, впрочем, удается редко).

Такая же история и с переписыванием; то с жаром переписывает, передумывает написанное, и делает это с таким же увлечением, как когда писала первый вариант. Переписывает, «читая строчку за строчкой, как стихи» (28 марта 1930). А то боится вернуться к уже завершенному, говорит, что «переписывание может всё спутать», процесс «перекраивания и переделывания» называет ужасным, ведь «что-то надо впихнуть, что-то выбросить» (11 апреля 1931). Авторедактуру, которая занимает у нее, как правило, немногим меньше времени, чем написание первой версии книги, ожидает без малейшего удовольствия: «Когда дело дойдет до переписывания, буду страдать нестерпимо» (31 мая 1933). И в то же время придает, как и всякий серьезный писатель, переписыванию, редактуре огромное значение. А иначе как «убрать всё ненужное, мертвое, избыточное»? Как устранить многословие, «сжать» текст, «выстроить» его? И тем самым «оживить», восстановить утерянный в азарте работы смысл, соединить разобщенные сцены?

«Суетливость», о которой уже шла речь, сочетается у Вирджинии Вулф, и это еще один парадокс, с тем, что принято называть «организацией труда» – четкой и продуманной. Сторонница «планового хозяйства», она заранее намечает, когда возьмется за новую книгу, когда допишет старую, когда сядет править рукопись, а потом, и не один раз, – ее перепечатывать. Когда отдаст рукопись в набор. И даже – когда книга увидит свет. Держит в голове не только этапы будущей работы, но и уже проделанной, помнит – по числам! – как писалась уже законченная книга, сколько на нее ушло времени и почему: