Книга Дверь в стене тоннеля - Николай Черкашин

Ближе к полуночи Сабина сварила черный кофе и наполнила два литровых термоса. Фон Герн сам застегнул на ней «молнию» альпаковой куртки и затянул под нежным подбородком жесткий ремешок армейской каски. Под каску Сабина надела беличью шапочку.

Спустились вниз. Фон Герн растворил скрипучие двери эллинга: в лицо пахнуло речной сыростью. Ролики, на которых стоял катер, от долгого бездействия заржавели, так что пришлось приналечь на корпус вдвоем, прежде чем, проскрежетав металлом по металлу, катер плюхнулся в воду. Ульрих подал Сабине руку и помог усесться в тесном кокпите. На малых оборотах с тихим – подводным – выхлопом корветтен-капитан вывел катер на середину реки. Оба берега едва просматривались в ночном тумане, и фон Герн порадовался: боги ему покровительствовали. А может быть, это родной город сам прикрывал их серой завесой. Была бы она поплотнее…

Надвигался аванпорт: вислое железо кранов, башни элеватора, полузатопленный эсминец «Дортмунд» и шесть дремлющих у пирсов сухогрузов. Туман сгустился так, что фон Герн с трудом вывел катер на остатки боновых ворот. Все шло как нельзя лучше. Редкие огоньки Альтхафена дрожали уже за кормой. Катер огибал последний брекватер, когда луч корабельного прожектора, описав голубую «воронку», накрыл едва ползущий катер. Сабина тихо вскрикнула и вцепилась в планшир. Туман горел в пристальном свете слепяще-ярко. Рука фон Герна сама толкнула сектор газа до упора. Взревел мощный мотор, и два водяных крыла выросли у катера по бортам. На вскинувшемся носу блистал неотступный прожекторный свет, взметенная вода сверкала радужно, словно в подсвеченном фонтане.

Сабина вспомнила на секунду фонтан, который устроил отец в день шестисотлетия Альтхафена…

– Пригнись! – крикнул ей фон Герн, и в то же мгновение с корабля ударил пулемет.

Сабина слышала, как одна из пуль звонко щелкнула по каске Ульриха, и корветтен-капитан свалился ей на плечо. Катер швырнуло в сторону. Мотор протяжно взвыл и заглох.

– Ульрих! Ульрих! – Сабина лихорадочно ощупывала лицо, шею, но крови нигде не было: должно быть, фон Герн был оглушен или контужен.

Катер поплясывал на мелкой волне, звучно шлепал по воде носом… С корабля что-то кричали в мегафон по-русски. Луч по-прежнему бил в спины, высвечивая приборную панель ярко и резко – до последней заклепки. На глаза Сабине попалась алая пусковая рукоять, и она, недолго думая, рванула ее на себя точь-в-точь, как запускала мотор отцовского катера…

В гарнизонном госпитале лейтенанту Еремееву поставили четыре диагноза: баротравма правого легкого, отравление кислородом, общее переохлаждение и двусторонняя пневмония. Первые три дня он провел в бреду и горячечном забытьи. Но пенициллин, морской воздух и молодость взяли свое. Вскоре Оресту принесли синий байковый халат и разрешили выходить в коридор. В первую же свою вылазку из палаты Еремеев встретил Сулая в таком же синем госпитальном халате. Капитан явно обрадовался встрече:

– А я к тебе вчера наведывался… Дрыхнуть ты здоров!

Боксерский бобрик на круглой сулаевской голове отрос и был зачесан на правую сторону.

– Слыхал новость? – поправил зачес капитан. – В Москву поедешь… На учебу.

Еремеев ошеломленно молчал. Ожидал всего, только не такого оборота…

– Учись. Может, и впрямь, из тебя что выйдет… насчет сифона, это ты здорово раскусил… Будешь в Москве, съезди в Мытищи. Там семья Лозоходова живет. Адрес я дам. Скажи, мол, так и так: пал смертью храбрых, и все такое. Вещички сыну передай: часы, медали, портсигар… Помоги, чем сможешь, ясно? И второе. Это уж моя личная просьба. Сходи в Главное управление погранвойск. Разыщи там полковника Байкурдыева, передай письмецо от меня. Скажи, мол, от старшины Сулая. Он вспомнит.

* * *

В черемуховые холода второго послевоенного мая старший лейтенант Еремеев шагал по окраинной улочке подмосковных Мытищ, выискивая на бревенчатых стенах номер лозоходовского дома.

Весь отпуск он оттягивал эту поездку до самого последнего дня. При одной только мысли, что ему придется смотреть в глаза домочадцам сержанта, на душе скребли кошки…

«Передам только чемоданчик – и ходу назад», – малодушно решил он: с тем и поехал, с тем и вошел в зеленеющий дворик меж старых барачных хибар.

Мужики в майках, разгоряченные по случаю праздника, забивали «козла» за дощатым столом. Безрукий по локти парень азартно помахивал свежерозовыми культями и подсказывал пацаненку, какой костяшкой ходить, и тот лупил ею об стол столько же яростно, как и взрослые, под ухарские вскрики инвалида. Завидев незнакомца в золотых офицерских погонах да еще с чемоданчиком, игроки вежливо справились, к кому он.

– К Лозоходовым мне…

Безрукий парень покинул компанию и молча повел Ореста в длинную хибару, обитую ржавым железом, они долго пробирались по почти темному со света коридору, подсвеченному разве что желтыми огоньками керосинок за тусклыми слюдяными окошечками, мимо дверей, обшитых крашеным войлоком да драным дерматином, мимо развешанных по стенам оцинкованных корыт, лыжных связок, старых велосипедов…

– Мам, – крикнул парень с порога, – от Витьки нашего – товарищ…

Изможденная полуженщина-полустаруха глянула на Еремеева с пронзительной надеждой, будто нечаянный гость и в самом деле привез счастливую весть, что с «похоронкой» вышла жестокая ошибка, и сын ее прислал пока привет и гостинцы из далекой Германии – как было не раз, – а чуть позже прибудет и сам… Но чуда не произошло. Орест раскрыл чемодан и стал выкладывать из него пожитки Лозоходыча: пару бязевых рубах, новенький кожаный ремень, портсигар, флягу с апельсиновым ликером, деревянную кофемолку, фарфоровую пастушку, завернутую для сохранности в неношеные зимние портянки, затейливый пробочник «тирбушон», а также свои подарки, собранные вместе с Сулаем, – фаянсовую пивную кружку с мельхиоровой крышечкой, бутылку тминной водки, пачку примусных игл, шоколад «Кола» и большую сахарную голову. Орден, медали и часы сержанта были завернуты в вафельное полотенце.

Тем временем на столе появилось блюдо с дымящейся картошкой, бутылка «Московской» и, как ни отговаривался Еремеев, как ни ссылался на службу, скорый отъезд и прочие неотложные обстоятельства, стол быстро полнился нехитрой снедью, а комната – людьми. Пришел отец сержанта, такой же живой и скорый, как и сам Лозоходыч, мужичок, появилась и вдова – красивая рыжуха, и малец, что колотил за безрукого минера-страдальца костяшками домино, – сыном оказался.

Орест вдруг понял, что вся эта скоропалительная встреча была не так случайна, как можно было подумать, что готовились к ней все два года и теперь его принимают так, как будто с войны пришел наконец хозяин этих невзрачных апартаментов, глава этого дома, подмосковный шофер Виктор Ефремович Лозоходов.

И он принял эти не ему предназначавшиеся почести, ибо понял, что только с его приходом война для этой семьи окончилась раз и навсегда. И он до позднего вечера рассказывал им всем, каким отчаянно храбрым воином был сержант Лозоходов, какие подвиги совершал и когда впервые в жизни опьянел так, что едва смог подняться на ноги, вдруг враз протрезвел от ошеломительно горького открытия и сказал им всем тихо, но внятно: