Книга Николай II - Анри Труайя

Тем не менее кошмар на этом не кончился: с исчезновением Распутина царь и царица почувствовали себя более чем когда уязвимыми. «Даже не помнится об этом жалком дворцовом убийстве пьяного Гришки, – занесла в свой дневник Зинаида Гиппиус. – Было – не было, это важно для Пуришкевича. А что России [просто] так не „дотащиться“ до конца войны – это важно. Через год, через два, но будет что-то (выделено в тексте. – C.Л.), после чего: или мы победим войну, или война победит нас. Ответственность громадная лежит на наших государственных слоях интеллигенции, которые сейчас одни могут действовать!»[253]

В окружении Николая все настойчивей раздавались голоса, советовавшие не ощетиниваться и не демонстрировать враждебное отношение к народным избранникам. Его близкий родич и друг детства Вел. кн. Александр Михайлович написал ему длинное письмо, желая раскрыть венценосцу глаза на опасности, грозящие России в этот период морального и материального разложения. «Таинственные силы ведут тебя вместе с твоей страной к неизбежной гибели, – писал он. – Ни один из твоих министров не уверен в завтрашнем дне. Последние назначения показывают, что ты решился вести внутреннюю политику, которая идет наперекор желаниям твоих законопослушных подданных… Я не вижу другого выхода, как только выбирать министров из тех людей, которые пользуются доверием нации».[254]

Не менее встревоженный, Морис Палеолог, удостоившийся монаршего приема, попытался, в свою очередь, вытащить его из сомнамбулического сна: «Вы заявляете о вашей непреклонной решимости завоевать Константинополь. Но как доберутся до него ваши войска?.. Если отступление румынских войск не будет немедленно остановлено, они скоро должны будут очистить всю Молдавию и отступить за Прут и даже за Днестр. И не боитесь ли вы, что при этом случае Германия образует в Бухаресте временное правительство, возведет на трон другого Гогенцоллерна и заключит мир с восстановленной таким образом Румынией?» И далее: «Я был бы не достоин доверия, которое вы всегда мне оказывали, если бы я скрыл от вас, что все симптомы, поражающие меня вот уже несколько недель, растерянность, которую я наблюдаю в лучших умах, беспокойство, которое я констатирую у самых верных ваших подданных, внушают мне страх за будущее России».

На это Николай ответил равнодушным тоном: «Я знаю, что в петроградских салонах сильно волнуются». Вид у него был усталый, утомленный, горестный. «Слова императора, его молчание, его недомолвки, серьезное и сосредоточенное выражение его лица, его неуловимый и далекий взгляд, замкнутость его мысли, все смутное и загадочное в его личности утверждают меня в мысли… что император чувствует себя подавленным и побежденным событиями, что он больше не верит ни в свою миссию, ни в свое дело;… что он уже примирился с мыслью о катастрофе и готов на жертву».[255] Итак, попытка Палеолога вразумить царя потерпела провал. Несколько дней спустя в Царском Селе был принят глава британской миссии – сэр Джордж Бьюкенен, дипломат старой школы, с моноклем в глазу. Семь лет работы в России стяжали ему множество почитателей, в числе коих был сам государь. Бьюкенен не знал ни слова по-русски, но что за беда – в российской столице все, с кем ему приходилось общаться, говорили по-английски либо по-французски! Впрочем, в конце концов вышел конфуз: в 1916 году Бьюкенен посетил Москву, где его сделали почетным гражданином города и поднесли старинную икону и массивный серебряный кубок. Как вспоминал небезызвестный Роберт Гамильтон Брюс Локкарт (в то время британский консул), они с послом долго тренировались, чтобы тот мог выговорить «Спасибо» – и все-таки вместо этого Бьюкенен, подняв над головою кубок, изрек твердым голосом: «За пиво»…

Удостоившись аудиенции государя, посол сразу начал с места в карьер: «Ваше величество, если мне будет позволено так выразиться, имеется лишь единственный путь, открытый Вам, а именно: удалите барьер, который отделяет Вас от народа, и Вы вновь обретете его доверие». Царь слушал посла с недовольством и спросил, нахмурив брови: «Вы полагаете, что это я должен вновь приобрести доверие народа или что он должен заслужить мое?» – «И то и другое, сэр, – ответил посол, – ибо без такого взаимного доверия России никогда не победить в этой войне». Перед уходом Бьюкенен предостерег царя, что революционные речи звучат уже не только в Петрограде, но и по всей России и что в случае революции только небольшая часть армии может стать на защиту династии. «Я должен был собрать всю свою смелость перед этим разговором, – заключил Бьюкенен. – … Но если б я увидел друга, бредущего в кромешной темноте через лес по тропинке, которая ведет в пропасть, неужели я не счел бы своим долгом предостеречь его об опасности?» Император учтиво поблагодарил посла, пожав ему руку, зато царица была вне себя от такой дерзости британца. Как он сам писал позже, «Вел. кн. Сергей заметил, что если бы я был русским подданным, меня сослали бы в Сибирь».[256]

Еще откровеннее высказался приглашенный на прием к царю председатель Государственной думы Родзянко, нарисовавший перед Николаем всю картину деградации страны. «Ваше Величество, – заявил он монарху, – я считаю положение в государстве более опасным и критическим, чем когда-либо. Настроение во всей стране такое, что можно ожидать самых серьезных потрясений… Вокруг Вас, государь, не осталось ни одного надежного и честного человека; все лучшие удалены или ушли…» В стране, продолжал Родзянко, растет негодование на императрицу и ненависть к ней. Ее считают сторонницей Германии – об этом говорят даже среди простого народа…

Венценосный собеседник прервал его: «Дайте факты. Нет фактов, подтверждающих ваши слова».

«Фактов нет, – согласился Родзянко, – но все направление политики, которой так или иначе руководит Ее Величество, ведет к тому, что в народных умах складывается такое убеждение. Из этого следует вывод, что для спасения страны, царской семьи необходимо найти способ устранить императрицу от влияния на политические дела».

Услышав это, государь стиснул обеими руками голову и затем сказал: «Неужели я двадцать два года старался, чтобы все было лучше, и двадцать два года ошибался?» На это Родзянко, собрав все свое мужество, ответил: «Да, Ваше Величество, двадцать два года Вы следовали ошибочным курсом».

За встречей с Родзянко последовал новый призыв государю к мудрости, но и он ничего не изменил в отношении государя к ходу событий. 19 января 1917 года монарх принял бывшего председателя Совета министров Коковцева. «Внешний вид государя настолько поразил меня, – писал он, – что я не мог не спросить его о состоянии его здоровья. За целый год, что я не видел его, он стал просто неузнаваем: лицо страшно исхудало, осунулось и было испещрено мелкими морщинами. Глаза, обычно такие бархатные, темно-коричневого оттенка, совершенно выцвели и как-то беспомощно передвигались с предмета на предмет вместо обычно пристального направления на того, с кем государь разговаривал. Белки имели ярко выраженный желтый оттенок, а темные зрачки стали совсем выцветшими, серыми, почти безжизненными».