Книга Остров Надежды - Аркадий Первенцев

— Э, нет! Ты еще Милованову покажи. В рундучок так в рундучок. Да и Мовсесяна не информируй. Поднимет шторм в медном тазике…

…А лодка шла и шла. Ни на один миг не останавливались винты. С неумолимой последовательностью выполнялся приказ. Никто не запеленговал «Касатку». Призрачной тенью, распугивая стаи макрели и тунцов, сшибая с ходу меч-рыб, стремительно неслась советская атомная субмарина.

21

В районе острова Самоа назойливо привязался, по-видимому, хорошо оснащенный поисковый корабль. Нащупав подводную лодку, он кинулся за ней по всем правилам охоты. Ломаные курсы в форме классического зигзага все же не позволяли ему поддерживать гидроакустический контакт с подлодкой. Затем появился второй — такого же типа. Само по себе это не было крупной неприятностью, хотя полностью рассчитывать на деликатность не приходилось. Волошин забирался в гидроакустическую рубку и вслушивался в свирепые мелодии мощных винтов. Команда продержалась по боевой двадцать три минуты, пока маневрами курса и глубиной корабли не стали прослушиваться на кормовых курсовых углах. Волошин дал отбой и приказал приготовиться к обеду.

Стучко-Стучковский не выходил из штурманской и сам вел прокладку. Навязанный маневр всегда сбивает с толку, и, как бы штурман ни был уверен в месте, все же червячок точит и точит. Корабль выходил к точке залпа. Наступал период, когда придется оперировать не долями миль и градусов, а метрами и секундами.

Когда лодка пересекла рейсовую Панамско-Австралийскую линию и вышла в менее посещаемый район островов Кука, произвели обсервацию. Безоблачное небо с яркими созвездиями открылось Стучко-Стучковскому. Любоваться, как и всегда, было некогда. Лодка прозрела и, как бы зажмурившись после ослепительного видения экваториальной ночи, снова нырнула в темную глубину океана. Теперь не только Стучко-Стучковский или Ибрагимов почувствовали облегчение. Приподнятое опасностями настроение не покидало команду. Люди как бы встряхнулись, повеселели. Прилив энергии сказывался во всем. Говорить стали громче, поворачиваться быстрее, пропала кислинка на губах и в глазах, ели с аппетитом.

— Какой у нас все же высокоценный народ! — радовался Гневушев. — Им только кинь огонь в руки, с самого сатаны шерсть опалят… Вчера муть забиралась под жабры, а сегодня — поворачиваются! С полуслова понимают…

Гневушеву в этом походе повезло. Вторая откидная койка никем не была занята. К счастью, не оказалось прикомандированных. Койка служила теперь другим целям — на нее наваливали папки с неизбежными бумагами по ведомству старшего помощника и вообще всякий хлам, старпому крайне необходимый, так как в хорошем хозяйстве, как известно, годится каждая веревочка.

Изредка Дмитрий Ильич забредал к Гневушеву, устраивался в полукресле, накрытом хорошо обмятой шкуркой молодой нерпы, потягивал морс из морошки и слушал старпома. Нет-нет, не его морские рассказы, а перламутровый аккордеон. Он выговаривал под грубыми пальцами Гневушева самые нежные мелодии. Злые языки утверждали, что старший помощник тайно сочиняет музыку. Вряд ли это было так. Никогда Дмитрий Ильич не заставал его за творчеством и не видел среди развала ни одного листка нотной бумаги. Иногда можно было застать у Гневушева стеснительного, стриженного под бокс химика, такого же упрямого аккордеониста, «лауреата конкурса художественной самодеятельности», как представил его старпом.

Специалист химик обычно держался ближе к Хомякову и за табльдотом сидел рядом с ним. С доктором его связывали «дозиметрические отношения», а у старпома он, как говорится, отводил душу.

— Примерно после двадцати начнем стрельбу, — предупредил Дмитрия Ильича Гневушев, — по длинному ревуну вы приглашены в центральный пост.

— Спасибо, — поблагодарил Ушаков.

— Командир приглашает. А я буду по тревоге в ракетном. — Гневушев обернулся, увидел вошедшего химика, кивнул ему: — Кстати, и ты послушаешь, Геннадий Иванович. — Обратился к Ушакову: — А я разучил ту самую, помните? — Он снял с верхней койки аккордеон, по привычке обмахнул пыль рукавом, пристроил на узком своем плече расшитый гуцульскими узорами ремень:

Сыт я по горло, до подбородка, Даже от песен стал уставать, Лечь бы на дно, как подводная лодка, Чтоб не смогли запеленговать.

После второго куплета Геннадий Иванович поежился, опасливо взглянул на Ушакова, тихо сказал:

— Невыдержанная…

— Ясно. Без всяких кондиций, — согласился Гневушев и продолжал напевать. Закончив, подморгнул Ушакову, протянул аккордеон приятелю: — Повтори, лауреат художественной самодеятельности.

— И не подумаю, — отстранился тот.

— Понятно. С профессиональных позиций песенка радиационно загрязнена?

— Не сомневаюсь, — коротко ответил Геннадий Иванович, обращаясь прежде всего к подозрительно молчавшему журналисту. — Не признаю слюнтяйства в любом виде. — Энергично взмахнул кулаком. — Эта отрава тоже не имеет ни цвета, ни запаха.

— Кому-то нравится, — подзадорил его Ушаков, — нельзя же так категорично.

— Кому-то, бес с ними! Но на наших атомных лодках нет танцплощадок и коктейль-холлов. — Он внезапно замолк, к нему вернулась его стеснительность, заторопился и ушел.

Гневушев похохатывал:

— Ишь как его разобрало!.. Не правда ли, мировой паренек Геннадий? А как он проутюжил вашего брата! Верно сказал — отрава без запаха и цвета. — Гневушев щелкнул по циферблату, всполошился: — Батеньки мои, пора, пора! Акулову-то я обещал загодя притопать…

Вернувшись к себе, Дмитрий Ильич переоделся в новенькую спецовку, проверил, как сидит пилотка, и стал ожидать «время икс».

Наедине с самим собой можно не разыгрывать из себя храбреца. Волнуешься ты, Дмитрий Ильич Ушаков? Да. Посасывает под ложечкой? Несомненно. В глотке сохнет, сердце давит. На лице и под застегнутым кителем появляется липкий, неприятный пот, и так хочется толкнуть несуществующую форточку, чтобы ударила в щеки, в глаза струя свежего воздуха, снежного, морозного, из голубой атмосферы давным-давно покинутой земли.

Резиновыми крыльями шелестит вентилятор. В динамике слышится ломкий голос Кисловского, вызывающего в центральный лейтенанта Бойцова.

Почему именно Бойцова? Невольно встает перед мысленным взором Бойцов, специальность его — трюмные дела. У Бойцова сильный, дисгармоничный тенор. Музыкальный Лезгинцев затыкал уши, когда ни к селу ни к городу врывался Бойцов в хорошо слаженную песню о Юганге. Это было на чествовании доктора. Казалось, прошли года, а ведь совсем недавно пили сильванер за здоровье Хомякова, слушали голос его невесты и Бойцов орал больше всех, размахивая над головой Акулова длинными руками.

Догоним и вздернем на реи Корсаров высоких широт!

Тогда еще, наблюдая за Бойцовым, Ушаков думал: почти правило — задиристы и кровожадны слабые люди, никому из присутствовавших в кают-компании офицеров не хотелось больше Бойцова догонять и вешать подводных пиратов. А сам-то совсем не такой страшный…