Книга Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait - Михаил Герман

Здесь впервые в жизни я попал в видеосалон. Уже не полулегальный, как раньше, а вполне официальный, по целковому за сеанс. Впервые узнал, как выглядит этот странный и архаичный нынче прибор — видеомагнитофон. Фильмы были из тех, что теперь никто уже и не смотрит: про рейнджеров-суперменов, идиотские комедии с легким сексом, полицейские истории. Наверное, еще из тех, первых, контрабандных, которые, как рассказывали, озвучивали переводчики, надевавшие на нос бельевую защепку (чтобы не узнали голос). Совсем недавно просмотр заграничных (других-то и не было) видеокассет уголовно преследовался, а магнитофоны, как говорили злые языки, изымали для личного пользования ушлые гэбисты. Салоном занимался икряной литовский молодец Витольд, чьи загорелые литые мышцы заметно возбуждали увядающих пассажирок.

Выше этажом показывали кино, именно там увидел я с опозданием фильм, который стал символом времени, как сейчас любят говорить, «знаковым» или «культовым», — «Покаяние» Абуладзе. Фильм меня скорее разочаровал — все его сюжеты, метафоры и афоризмы («дорога к храму!») давно были растиражированы публицистами и телеболтунами. Теперь же я вспоминаю его остро и серьезно, — вероятно, тогда хотелось чего-то более конкретного, а печальная отрешенность и притчевая выспренность мешали видеть глубину и поэтичность картины.

Мне случилось познакомиться с пароходным начальством. Это было не слишком симпатично, но любопытно, и любопытство пересилило. Пиком светской интимности был совместный с капитаном, его помощником и подругой (по легенде — кузиной) просмотр в капитанской каюте «Казановы Феллини» и степенный разговор о судьбах мирового кино. Капитана этого, как я узнал много позже, вскоре с позором выгнали из командиров за денежные гнусности. Впрочем, кое-какие сомнения у меня появились накануне возвращения в Ленинград. В поздние сумеречные и поэтические часы корабль занервничал: на каком-то из шлюзов притаились сотрудники ОБХСС и десантировались на борт. Поспешно и бесшумно из люксов и прочих престижных кают сыпанули в трюм, спасаясь от ОБХСС, блатные пассажиры, те самые, что меняли туалеты перед каждым обедом, чтобы не съесть сегодняшнюю перловку в том же наряде, в котором вчера была проглочена вермишель. Оказывается, их катали по высшему классу по трюмным билетам. И доплату — прямо в капитанский карман…

Невкусная еда отчасти компенсировалась чаем и кофе в баре, где бармен Гриша из несостоявшихся интеллигентов баловал меня полулегальными записями Жванецкого и имитировавшего речи Брежнева Ширвиндта.

Россия оказалась такой, что и Радищев бы испугался. Прелестные волжские города чудились обшарпанными декорациями самих себя. Пустота магазинов и даже рынков, озлобленность людей, нищета, рвущаяся из-за каждого угла. Улицы Костромы, о прежнем веселье и богатстве которой легко можно было догадаться по горделивым лабазам, могучим особнякам, обилию ампирных фасадов, уже к исходу дня пугающе пустели, словно все прятались, боясь неведомых маньяков, и маленький нахальный Ленин, поставленный на гигантский пьедестал, предназначенный прежде для памятника трехсотлетию Романовых, царил над совершенно безлюдным, густым, прекрасным, но мертвенным парком. Зато в киоске мне удалось купить номер, кажется, журнала «Волга» с сенсационной публикацией отрывка из «Других берегов» Набокова. Журналы тогда были необычайно красноречивы. До сих пор я храню номер «Огонька», на обложке которого — рисунок, изображающий Ленина, говорящего по телефону, а на последней странице — первая после революции публикация гумилевского цикла «Капитаны», который я знал наизусть (мама читала мне эти стихи еще в Черной), но напечатанными увидел их лишь на шестом десятке.

До Нижнего Новгорода (еще Горького тогда) пассажиры продолжали маяться отсутствием спиртного. В Горьком народ накупил бутылок, ночью громко пели и еще громче блевали. В музее был выходной день, меня в качестве столичной титулованной штучки пустили. Мой визит, однако, событием не стал. Директор нервно и невежливо извинился — беседовать со мной не сможет, сегодня в музее Егор Лигачев встречается с местной интеллигенцией, надо «выбить» где-то туалетную бумагу — в нужнике она отсутствует. По улицам валили толпы вдребезги пьяных и страшных десантников — был их ведомственный праздник, и милиция опасливо таилась в подворотнях. Впервые увидел я испуганных милиционеров. А ведь в городе был Лигачев. Империя ощутимо пошатывалась.

В маленьких превосходных музеях приволжских городов коллеги показывали мне вещи мирового класса — я видел картины Кандинского, и не только его, спрятанные на шкафах от еще лютовавшего начальства.

Видел и Мамаев курган. Адская степная жара в мемориале сгущалась до смертельной одури. Караульные солдатики стояли в полной парадной форме, с галстуками и карабинами. Специальный офицер расстегивал им воротнички и вытирал пот казенным полотенцем. Вероятно, это почиталось с точки зрения воинского артикула более эстетичным и целесообразным, чем летняя легкая форма. На улицах к автоматам с газированной водой цепочками были прикреплены (прикованы!) даже не стаканы — майонезные банки.

В Астрахани, озверев от пароходной пищи, я вошел в необычно пустое и чистое кафе, прохладное и сумрачное после раскаленной душной набережной. Веселые вязаные салфетки украшали лакированные столики, нож и ложка справа, вилка слева. Небесполезно напомнить, что в советские времена в кафе или ресторан попасть удавалось редко. «Закрыто на мероприятие», «Мест нет» — самая обычная вывеска, столовые к тому же имели пикантное обыкновение закрываться «на обеденный (!) перерыв», а если же и удавалось пробиться внутрь, то «столик не обслуживается», а в лучшем случае — «Зачем это вы сели за свободный столик, сядьте туда, где уже сидят, там и заказ примут». Потом бесконечное ожидание, дремучее хамство, даже ненависть официантов, надменное презрение к тем, кто не заказывает выпивки. Зато — недорого. Затраты душевные и временные в расчет не принимались.

А здесь двери приветливо открыты, народа нет, чистенькие официантки в крахмальных наколках «под кокошники» скучали в уголке. Я спросил меню, его не было. «А что у вас есть?» — еще разнеженный надеждами и аккуратной пустотой, спросил я. «Ничего», — ответили мне еще приветливо. Я стал допытываться, что же можно выпить или съесть, и тут официантка наконец стала обычной советской официанткой. «Нет, девочки, — сказала она, — он, наверное, турист. Говорят вам, мужчина, у нас нет ничего!»

Не столько униженный (к этому в советском общепите мы давно привыкли), сколько растерянный, я задал последний идиотский вопрос: «Так зачем же вы здесь стоите?» С непередаваемым достоинством и сарказмом официантка отрезала: «А мы, между прочим, на работе!» Ответ был емок и многозначен. Подчеркивалось, что она — в отличие от меня — не дурью мается, а работает, что я — глупый турист, не понимающий заведенного порядка вещей, а главное, что последнее слово — за ней, в чем она была, вне всякого сомнения, права. Я умылся кровью и поплелся на теплоход.

Ужасна была эта раскаленная Астрахань, с вонючим рынком, почти таким же пустым, как кафе «Лотос», с синим, по-моему конским, мясом, облепленным мухами, и гниющими овощами. И там же, в Астрахани, прекрасный музей, замученные сотрудники, директриса, которая сама водила экскурсии, поскольку экскурсоводов забрали на рыбный завод.