Книга Струна - Илья Крупник

– Илюша. – Подбежала к нам Люба. – Очередь подходит, иди бери билеты, возьми три. Я побуду.

Я уже был у кассы, купил три билета. Люба проталкивалась ко мне.

– Слушай, она ушла. Спустилась по лестнице вниз в гардероб, а там выход. «Обдумать надо, – сказала мне, – надо обдумать, надо…»

В воскресенье утром часов, по-моему, в десять позвонил телефон. Люба сняла трубку.

– Это тебя, это Фаустина. Вчера она записала наш номер.

– Фаустина? Здравствуйте, Фаустина.

В трубке тот же голос, только вроде еще больше акцент. Волнуется?

– Нет. Я… Это от Фаустины. Меня зовут Марианна. Сабадель это город. Там был Илья. Мне восемьдесят три года. Я его хоронила, мне было восемнадцать, я плакала на его могиле. А вы, вы, значит, ему кто?

– Я… внук.

– Значит, это был… дочь? сын? Не знал?… Может, все ошибка. Нет… Только один Илья. Как фамилия?

– Я не знаю.

– Приходите завтра. Напишите адрес…

Я схватил ручку и записал.

Еще не было двух часов, на работе я отпросился. Она сказала: «Мы там собираемся днем в два часа в понедельник. Я буду раньше, приходите раньше. Охране скажете, в комнату 19».

Особняк был старинный на бульваре, у дверей табличка «Российский комитет…»

Я вошел, сказал охране: в комнату 19. Она была на первом этаже.

Во всю комнату стоял длинный стол и к нему с обеих сторон пустые стулья. В самом конце, возле окна, сидела за столом женщина. Больше не было никого.

Она обернулась, свет от окна прямо ей в спину, лицо оказалось в тени.

Я поздоровался, подошел ближе, сказал:

– Это я. Я пришел.

– Садитесь, – сказала она тихо. – Здравствуйте.

Я сел.

У нее тоже было тонкое, красивое лицо, хотя она старше была намного Фаустины. Строгое лицо, гладкая прическа, аккуратная кофточка.

– Вот, – сказала она и вынула фотографию из сумки. Такую же самую. Только слева, где было отрезано у бабушки Кати, рядом с еще двумя людьми стояла и улыбалась молодая девушка.

– Это я. А это, это они.

– Да. Да, – кивнул. – Вот Илья. Все верно.

– Они летчики, – сказала Марианна. – Сабадель в тридцати пяти километрах от Барселоны. Там был штаб и аэродром. Я была переводчицей при штабе. Испания. Гражданская война.

Я смотрел на нее.

– Мои родители, мы политэмигранты из Аргентины, я училась в школе в Москве. А Фаустина из испанских детей, их потом привезли в Союз. Их было три тысячи, осталось триста.

Я смотрел на нее и молчал.

– А вот это, которые слева от Ильи, – показала на фотографию, она говорила все быстрее, – Анатолий Серов, рядом Женя Степанов. Илья был у Серова, потом у Жени ведомым. За ними, сзади, тут плохо видно, обломки сбитого бомбардировщика. «Юнкерс». А они – чатос, это по-испански курносые, они эскадрилья истребителей. Прикрывали Барселону.

В комнату входили какие-то старые люди. Один высокий, худой, второй поменьше. Потом еще один. На них потертые серенькие пиджаки.

– Познакомьтесь, – сказала Марианна, – это генералы.

Я пожал им руки, они называли свои фамилии, но я – словно в тумане все – не расслышал.

– Они тоже летчики, – сказала она, – только были они под Мадридом.

– Как, – спросил я наконец, – как погиб Илья?

– Это, – сказала она, – это, было это ночью, возвращался на аэродром, пошел на снижение. Но он был уже почти слепой. Была роща на границе аэродрома, самолет крылом зацепился за дерево. Высокое, пробковый дуб. Он был отличный летчик, они все были замечательные летчики. Но он был почти слепой.

– Ранен?

– Наверно.

Какой-то человек из тех, кто молча сидел за столом напротив, только был помоложе («Это сын, – сказала она, – тоже летчика, героя»), придвинул мне по столу толстую раскрытую старую книгу:

– Здесь все записаны. Я вам нашел.

На странице серого цвета были списки. Вот: «Лейтенант Финн Илья Александрович. Летчик-испытатель НИИ ВВС РККА. 1911 года рождения. Летчик. Трагически погиб 26.10.37 во время аварии при посадке. Похоронен в Сабаделе».

– Похоронен, – сказал я вслух. – Финн. Значит… Моя фамилия… Финн. Наша, папа…

Старики за столом также молча смотрели на меня.

– Но какой, какой он был, скажите.

– Ну… – Она помолчала. – Плотный был такой, широкоплечий, но… совсем невысокий. – Опять помолчала. – Вот случай помню. Они с Антоновым шли по летному полю, а к ним подбежали дети, там рядом семья жила, мальчика у них звали Фелипе, а девочка маленькая совсем, Росита, дружили они с русое пилотос. Из-за гор выскочили два «мессершмитта», прямо сюда, низко-низко и – из пулеметов… Илио, Илья на руки схватил Роситу Антонов бежал за ним, тянул Фелипе. Но они не добежали до рощи. Пулеметы били прямо по ним. Над самой головой. Илио упал, прикрывая Роситу, Антонов – Фелипе. Тут, тут заработали наши зенитные, счетверенные, «мессершмитты» ушли. А в ту ночь… когда разбился он…

Я смотрел на нее.

– Знаете, – сказала она, поднимая на меня глаза. – Я там была единственная женщина из русос, и наши вели меня под руки за гробом, за катафалком, словно я невеста. А я просто в госпитале сидела у его кровати, когда он умирал… Хотя я очень мало его знала, в общем…

– Его, – сказала она, – хоронил весь город, все люди, заводские трубы гудели. А когда гроб опускали в могилу, был прощальный салют, и вылетели И-15, они покачивали крыльями, прощаясь, они пронеслись над могилой, стреляя из пулеметов. Это Серов и Антонов, Женя Степанов, они прощались с Ильей. Над могилой кто-то сказал, последним: «Пусть эта земля, пусть земля ему будет небом»…

Оказывается, как я разузнал потом, все годы и годы за этой могилой ухаживает Сабадель.

Я бы поклонился вам в пояс. Сабадель… Сабадель.

2004

Человек из-под стола

Время от времени ножки у стола до того расшатываются, что Вава в ярости требует, чтобы сделал сейчас же. Тогда он надевает очки, старый берет, расстилает под столом отжившую клеенку. В руках у него большие пассатижи.

Он лежит под столом на спине, как под автомобилем, и, сопя, подтягивает у четырех ножек гайки. Приподымается, напружиниваясь, согнув колени, – стол высокий, потому не дотягиваются руки.

Скатерть на столе старомодная, тещина, почти до пола, он весь укрыт под столом. Еще секунды он лежит на спине, не двигаясь, отдыхая, приходит в голову одно и то же.

Ведь из нашей собственной жизни остается в памяти и не самое важное, но навсегда. Вот ему наверное, было четыре года. Он под родительской кроватью с пикейным, почти до пола покрывалом и вспарывает штопором резиновую кошку. А она все пищит… Она рвется, вырывается из рук и пищит! Но его никто не видит, кровать высокая, это его дом.