Книга Мафтей: книга, написанная сухим пером - Мирослав Дочинец

«Свобода — это когда можешь выбирать?» — вполголоса спросил Алекса.

«Нет, это когда не надо выбирать. Потому что нас уже выбрали и дали нам имя».

Он слушал зачарованно, ослабленные поджилки дрожали. Стоял над обрывом уступа, который забрало весеннее наводнение. Ногами еще стоял нетвердо, но с новой твердостью во взгляде.

«Слушаю вас, а сам душой, как на краю обрыва».

«Знай край, но не падай», — мягко сказал я.

«Падать? Куда? Ниже, чем был, уже не упаду. Сорвался в гроб, да вот вылез. И падать уже не хочу, хочу подниматься. Быть другим, меняться хочу».

«Измениться к лучшему — всегда означает победу жизни над смертью. Война закончена лишь для мертвых».

«Я попробую», — сказал он тихо и просто, как перед дорогой.

«Попробуй, сынок. Попытки сделать невозможное как раз и изменяют мир. Так говорил человек, живший на сем берегу».

Жизнь погрызла парня, но не съела. Это меня радовало. Он оживал. Рассвет приходит к тому, кто видел тьму. Так и есть.

«Вы обмолвились, что имели две школы, — сказал через минуту Алекса. — О книжной в монашеской пещере я слышал. А вторая?»

«Вторая? Она перед тобой», — развел я руками.

Парень растерянно смотрел на пустынную низину, на сопревшие огрызки столбов Гнилого моста на отмели. Густые, как щетки, спорыши затянули бывший Зеленяков торжок, о котором у людей уже и память угасла. Но не у меня. Что-что, а это в закромах моей памяти не истлело.

Была дедова гора, были мамины луга, были отцовские леса и воды, и был Зеленяков торжок, принадлежавший миру. Пуп Вселенной, недремлющий Вавилон под небесным шатром, бесконечное паломничество путников и проходимцев. Каждый, кто ехал, шел или плыл через Мукачево, имел обычай свернуть сюда. Кто по делу, кто для развлечения, кто за товаром, кто за новостью, кто за советом, а кто и просто за человеческой беседой, от которой и душе не так сиротливо. Прислоненная к распутью трех дорог и тихой речной заводи, сия извозчичья биржа кипела людом день и ночь. И я, пронырливый недоросль, начинал и заканчивал здесь свои дни. Дни тянулись, как век. И были столь же полны впечатлений.

Какого только люда не было в той толчее.

Приходили негоцианты и хуторяне, кочевые сапожники и ткачи, жестянщики, точильщики, крысоловы, кастраторы свиней, старьевщики, скупщики птицы и перьев, копытари, зубодеры и художники, поэты и глотатели шпаг, музыканты, медвежатники, гадалки, шатровые цыгане и знахари. Босые, сморщенные, бородатые. Шептали, закрыв глаза, а до рассвета исчезали, чтобы не потерять силу заговоров. Приходили лохматые пророки, нищие, бражники-мочиморды, курвали[329]-содомиты, бабники, флендры[330] и другие босяки. А то и откровенная бесовщина: алхимики, фокусники, шарлатаны со стеклянными кружками на глазах, стриженные под горшок святоши, паломники, сбившиеся с праведного пути, вестники конца света, всякого рода мошенники, обманщики и бандиты, доктора тайных наук, звездочеты, лекари, продавцы мазей и эликсиров, колдуны и прорицатели, собиратели чужих грехов…

Угрюмый босяк называл себя некроментом и говорил, что оживляет мертвецов. «А они, твои мертвецы, какие: студеные иль теплые?» — поинтересовался кто-то. «Ну… теплые». — «А чем же ты их разогреваешь?» И некромент хмуро замолчал.

А был один хапок[331], который брался вживить в сырые яйца зародыши. Химородил что-то за дерюгой, а потом возвращал пустые яйца и говорил, что надо ждать, когда первые петухи запоют, тогда скорлупа наполнится. Однако до первых петухов его на торжке уже не было.

Иудей Абсалом ходил на коленях, вместо обуви имел торбочки, набитые соломой. Так весь мир обошел. Уверял, что является потомком Вечного Жида и должен его покаяние донести до конца. Была у него одна печаль: исследовать, куда улетает время. И уже был в шаге от открытия. Утверждал, что единственный способ замедлить время — путешествия. В пеших походах время течет медленнее. А кедь движешься на коленях, то еще медленнее…

Смуглый дидора, пришедший из краев Великого Могола, ходил с клювастой пестрой птицей, котрая перекривляла человеческую беседу. Старик сидел на Гнилом мосту и вертел на железном колу высушенную дыню, на которой был разрисован весь мир. Кто-то тыкал перстом, и дед рассказывал, что происходит в той земле. А клювастая птица хриплым голосом перебивала его. Компания громко хохотала. Чай только я слушал могола, а не глупое потя…

В людском водовороте много было всяких молящихся, краснобаев и целителей. Один говорил только псалмами, другой начетчик вонял, как дикий кабан, — боялся смыть с себя святую воду, которой его крестили. Кто-то гадал на откушенном яблоке, кто-то на пепле, на куриных потрохах или клочке шерсти. Валашский цыган приводил медведя, и тот топтал больным поясницы и крестцы, и сам при этом кряхтел, как больной. Турок в червленой шапочке лечил табаком: вставлял в зад больному трубку и пускал в нее дым. Другие лекарства были привычнее — белая глина, черная свечка, моча, толченый камень, семя мертвеца, змеиный панцирь, сушеная пуповина, молоко из лягушачьей сиськи, чертово яйцо без желтка…

Под липой в пыли сидел старик в остроконечной шапке и продавал арканум — философский камень. Покупателей на него не было, и каждый вечер старец торжественно шел к реке и швырял арканум в воду. Что это значит, спрашивали новые пришельцы. «Это означает, что в мудрости не видно дна», — важно изрекал тот. На другой день у него был для продажи новый камешек.

Бледной тенью ходил в водоворотах толпы жрец Зорба. Говорил, что солнце забыло его лицо. Говорил тихо, словно боялся разбудить землю, называл себя «чтецом небесных глаголов». Мукачево считал землей обетованной. Благословен тот, кто родился и умер здесь. Почему, спрашивали его. Ибо нигде столько лампад не зажигают ангелы Господу. (Возможно, звезды имел в виду пилигрим.) Каждая улица здесь начинается родником, заканчивается горой, а посредине освящена храмом. «Я, малый, намеренно обошел все улицы — так оно и было. Еще тот челядин предсказывал, что придет время и этот город наречется новым Иерусалимом. «Когда свершится сие предсказание?» — спрашивали люди. «Когда десять праведников перейдут по сему мосту». — «А сколько их уже вытерло об него стопы?» — «Восемь. Один и днесь каждый день переходит по нему. И пока так будет, до тех пор будет стоять город, а Мукачево будет иметь источник благодати». — «Правду говоришь?» — «Сие так же верно, как то, что локоть имеет шесть ладоней и две с половиной пяди», — подтверждал безликий Зорба.

Я рассказывал про них Аввакуму.

«Кто-то гадал на откушенном яблоке, кто-то на пепле, на куриных потрохах или клочке шерсти. Валашский цыган приводил медведя, и тот топтал больным поясницы и крестцы, и сам при этом кряхтел, как больной. Турок в червленой шапочке лечил табаком: вставлял в зад больному трубку и пускал в нее дым. Другие лекарства были привычнее — белая глина, черная свечка, моча, толченый камень, семя мертвеца, змеиный панцирь…» (стр. 338).