Книга Петр Фоменко. Энергия заблуждения - Наталия Колесова

Вы единственный режиссер со своим секретом взаимодействия театра и литературы, театра и поэзии. Ваши постановки – «Пиковая дама», «Война и мир», «Египетские ночи», «Одна абсолютно счастливая деревня» – убедительно подтверждают это. И снова вы собираетесь обратиться к Пушкину. Мне кажется, у вас есть свой ключ, которым вы открываете поэзию, а ведь не каждый режиссер обладает этим ключом и владеет этой тайной?

Некоторые режиссеры научились обходиться вообще без драматургии, как Сергей Васильевич Женовач, поставивший «Идиот», «Шум и ярость», «Мальчики». Взаимоотношения театра и книги, поэзии или прозы, – это очень тревожное занятие, поскольку публика не любит театр литературы. Я сам ненавижу понятие инсценировки. Суть инсценировки – попытка перерисовать прозу или поэзию, хотя проза порой даже бывает более поэтической, чем иногда сама поэзия. У нас есть спектакль «Одна абсолютно счастливая деревня» – там такая поэтика, такой язык! Писатель Борис Вахтин, автор повести и мой друг, сыграл большую роль в судьбе многих людей. Наш хлеб – драматургия. Почему мы часто обращаемся к литературе – прозаической, поэтической, документальной? Возможно, иногда легче высказаться, чем удержать внимание, восприятие. Вообще внимание в театре – очень сильная часть художественной работы. Помните у Блока в поэме «Возмездие»:

Когда ты загнан и забитЛюдьми, заботой и тоскою;Когда под гробовой доскоюВсе, что тебя пленяло, спит;Когда по городской пустыне,Отчаявшийся и больной,Ты возвращаешься домойИ тяжелит ресницы иней,Тогда – остановись на мигПослушать тишину ночную:Постигнешь слухом жизнь иную,Которой днем ты не постиг;По-новому окинешь взглядомДаль снежных улиц, дым костра,Ночь, тихо ждущую утраНад белым запушенным садом…Ты все благословишь тогда,Поняв, что жизнь – безмерно боле,Чем quantum satis Бранда воли,А мир – прекрасен, как всегда.

Как они – писатели – могли это мгновение остановить! В театре иногда только проза или поэзия дает возможность остановить мгновение. Я вот в постановке «Трех сестер» испытал с Чеховым столько трудностей! Я боюсь молчания в театре. Лучшие музыканты для меня измеряются, как наш друг, дирижер Евгений Колобов, по звучанию своего пианиссимо. Он говорил: «Нет выше музыки, чем тишина». Проза дает возможность подобного молчания в театре.

P.S. Историй и ассоциативных отступлений у Петра Наумовича великое множество. На прощание он поделился со мной еще одной, в которой было, на мой взгляд, столько очарования, что я не могу отказать себе в удовольствии передать ее вам, читатель.

«Мы делали с Людмилой Максаковой и двумя нашими актерами эскиз по пьесе Маркеса „Любовная отповедь мужчине, сидящему в кресле“. Грасиэла – дама, которая хотела изменить мужу с одним человеком, безумно ее любившим. В Париже тогда был снегопад, и они шли к его гостинице. Она думала, он позовет ее подняться к нему в номер, предложит чаю, потом они полистают альбом с фотографиями… Она была ко всему готова. А он поцеловал ее и ушел. А она была готова ко всему! Наутро ей принесли огромный букет роз, не проходивший в дверь (такая дешевая мелодрама!). На вложенной в букет визитной карточке этого человека было всего два слова: „Как жаль!“ Венец банальной мелодрамы? Ан нет…»

Заключение

«И что нельзя беречься, и что нельзя беречься…»

Петр Наумович жил вопреки – махнув рукой на измученное операциями сердце, на другие болезни, на жестокую бессонницу, на то, что «ноги не идут». Никогда не соблюдал строгих диет, курил (иногда непрерывно), выпивал (преимущественно виски и водку), не пьянея, – причем со стороны это замечали только близко его знавшие. Он жил наотмашь, страстно, с любопытством и ежедневной радостью узнавания, с щедрой жаждой делиться всем – опытом, талантом, чувствами, стихами, воспоминаниями, наблюдениями, вещами, деньгами, книгами.

Однажды он завернул мне какую-то обещанную книгу в листок, на котором остались его заметки – карандашиком, тонким, невероятно изящным почерком написанные обрывки поэтических цитат, имена в столбик, бесконечные многоточия… И среди них фраза: «Скоро 80 лет…» И сколько, мне показалось, было в ней горечи и искреннего удивления! Его, в душе человека молодого, с юношескими порывами, с какой-то небывалой полетностью, раздражала и подавляла эта заявляющая о своих правах старость. (Хотя, само это слово – не про Фоменко. Мудрый, суровый, усталый, но старый – никогда.) Любивший теннис, блестяще плававший и нырявший, катавшийся с юности на коньках, он злился теперь на собственную слабость, на то, что не может ходить, как раньше, быстро, что вынужден пользоваться лифтом в новом здании театра. «Это капитуляция!» – говорил Петр Наумович и начинал восхождение по ступенькам. А когда дыхания не хватало, останавливался и принимался рассказывать все, что приходило в голову, лишь бы скрыть истинную причину остановки.

Он и репетировать не мог дозированно, не жаловал обеденный перерыв, потому что в это время терялся нерв и ритм, заданный в начале дня. Репетировал порой до полного изнеможения, но какое было для него счастье, когда он видел, что актеры схватывают задуманное, что оно воспринимается ими, как должно, и не проходит бесследно. Сколько раз, только что выйдя из больницы, где ему интенсивно помогали медики, набравшись сил, Петр Наумович в несколько дней растрачивал все эти «стратегические запасы», репетируя, сидя на спектаклях («Старые спектакли надо смотреть!»), беседуя, засиживаясь за полночь, окутанный клубами дыма в своей «библиотеке». Мог бы «растянуть» силы на месяцы – но тогда это не был бы Фоменко.

Хорошо помню, как он читал «Давай поедем в город, в котором мы бывали» Давида Самойлова. И как к нему единственному точнейшим образом подходил финал стихотворения:

О, как я поздно понял,Зачем я существую,Зачем гоняет сердцеПо жилам кровь живую.И что порой напрасноДавал страстям улечься.И что нельзя беречься,И что нельзя беречься…

Я словно слышу эти скороговоркой, без пафоса и надрыва произносимые последние строчки – как заклинание, как заговор.

Гениальный художник, мастер, чье имя по праву стоит в ряду великих. Режиссер, создавший свой мир, свой уникальный театр – такой живой и настоящий. Манящий, лучший театр на Земле. Его эфемерное искусство соткано из фантазий, музыки, страстей, знаний о самом важном. Этот парадоксальный венец театрального творения мы любим больше всего на свете. Оно ускользает, его надо хранить и питать. В память о его создателе.

Но ведь кроме Гения мы знали человека. Человека. Со светлыми глазами под насупленными бровями, которые могли поразить холодной молнией или утопить в безмерном восхищении. С низким глуховатым смехом, с голосом, который обретал силу и крепость, когда Петр Наумович читал, показывал, пел или ругался. О каждом из этих действий можно написать отдельный рассказ. Благодаря ему я знаю так много других, новых стихов, песен, сочинений. И даже хорошо известное ранее при соприкосновении с Петром Наумовичем приобрело какую-то новую ценность. Как он любил Маяковского, находя в нем нежность и беззащитность мужчины: «…И молниями телеграмм мне незачем тебя будить и беспокоить». «Разговор двух кораблей на рейде» – «Красной Абхазии» и «Советского Дагестана» или отчаянный плач об упавшей лошади… Как Петр Наумович знал и читал Тютчева (по легенде внучатая племянница поэта Анна Дмитриевна Тютчева была в школе его учительницей литературы), его горькие стихи о поздней любви. Как он ценил Блока и в последнее время особенно часто добавлял, почти в каждом разговоре из поэмы «Возмездие»: «А мир – прекрасен, как всегда». Конечно, главная и безусловная любовь Петра Наумовича – Пушкин. Не раз мы становились свидетелями, как с любого места разыгрывалась им «Пиковая дама». А уж стихи пушкинские лились вдохновенным нескончаемым потоком. И всем своим ученикам, всем «старикам» и молодым актерам «Мастерской» привил он этот микроб истинного понимания поэзии, это безупречное чувство стиха, его музыки и ритма.