Книга Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины "дикой девочки" - Людмила Бояджиева

Незадолго до кончины он записал в своем дневнике: «На стереотипный вопрос о том, как я себя чувствую, мне хотелось бы ответить словами Анны Андреевны:

И была эта тема, Как раздавленная хризантема На полу, когда гроб несут».

Глава 5

«Ни отчаянья, ни стыда
Ни теперь, ни потом, ни тогда». А.А.

Ахматова снова поселилась у Пунина — вернее, по месту законной прописки, в Фонтанном доме. Только теперь у Анны Андреевны было большое пособие и привилегии — правительство оценило ее военный патриотизм. Она награждена медалью «За оборону Ленинграда». Готовились к печати ее исследования о Пушкине, большая подборка стихов. В 1945 году вернулся Лев Гумилев. Из ссылки, которую он отбывал с 1939 года, ему удалось добровольцем вырваться на фронт и вернуться из побежденного Берлина с наградой.

Осенью 1945 года, после семилетнего отсутствия, даже не предупредив телеграммой, внешне почти неузнаваемый, Лев возник в дверях квартиры Фонтанного дома. Они стояли друг против друга — мать и сын, с трудом пробиваясь сквозь незнакомые черты. Лев не узнавал в седой, величественной женщине с поднятыми надо лбом волосами и осанистой фигурой худую, издерганную мать. Казалось, Ахматова возродилась из пепла для новой жизни. А она с комком в горле хоронила в памяти кудрявого мальчика, которого вместе с Николаем навещала в Бежецке тогда — на сломе хребта Российской истории. И все твердила крутившиеся в памяти строки «Колыбельной», написанной в 1915 году:

Младший сын был ростом с пальчик, — Как тебя унять, Спи, мой тихий, спи, мой мальчик, Я дурная мать.

Долетают редко вести К нашему крыльцу, Подарили белый крестик Твоему отцу.

Было горе, будет горе, Горю нет конца, Да Хранит святой Егорий Твоего отца.

Про горе накаркала, да и святого Егория зря просила — в бою Николая уберег, а от красной нечисти, видно, не было у небесной рати заслона. Мальчонку совсем не узнать — грубое, заросшее лицо, ввалившиеся, настороженные, с закоренелой злостью глаза.

— Левушка! Едва узнала… — Она неловко обняла его поверх шинели и вещмешка. Пахнуло чужим — немытым телом, задубелой одеждой.

— Да и ты изменилась… — Он скребанул небритой щекой ее губы.

— Заходи… Тебе, наверно, воды согреть надо?

— Не суетись, я сейчас к Витьке пойду. Он на войне ногу потерял.

И ушел сын, прихватив из вещмешка пару банок американской тушенки.

Анна опустилась на стул у двери, еще ловя витавшее на лестнице эхо своего голоса:

— Ты надолго… Долго… долго…

Всегда он уходил надолго. Лев менялся на воле, но не по отношению к матери. Ожесточаясь, отдаляясь внутренне, он становился все более чужим и вместе с тем приближался, проявлялся в крошечных деталях тот навсегда потерянный пятилетний малыш, осторожно трогающий маленькими пальчиками Георгиевские кресты отца.

Сразу же, не выраженная словами, определилась линия отношений: мать — холеная, задобренная властями советская барынька и сын — каторжник, изгой, гнивший в лагерях по ее милости, всеми забытый, никому не нужный. Сорокадвухлетний человек с искореженной психикой, измученный физически и душевно, не был готов к проживанию в чужой, по сути, семье, давно уже невзлюбив всех ее членов. Возвращение долгожданного сына больше встревожило, чем порадовало Анну Андреевну — холодком отстраненности и даже враждебности веяло от этого измученного мужчины…

Лев поспешил уйти к оставшимся в живых друзьям, а она металась по квартире, пытаясь сообразить, как все же надлежит отметить встречу. Тут позвонили из посольства — ласковый голос просил о встрече: с Ахматовой желал познакомиться литературовед Исайя Берлин. Благодаря хорошему знанию русского языка тридцатишестилетний Исайя Берлин осенью 1945 года появился в Москве в ранге второго секретаря британского посольства. Составляемые им еженедельные аналитические сводки по публикациям советской прессы с большим интересом изучал премьер-министр Великобритании У. Черчилль. В России Берлин встречался с выдающимися деятелями культуры — Сергеем Эйзенштейном, Борисом Пастернаком, теперь пришла очередь Анны Ахматовой.

Анна Андреевна, в растрепанных чувствах в связи с приездом сына, не колеблясь, ответила спокойному, бархатному голосу в трубке: «Приходите прямо сейчас!»

Пришли двое — советский «переводчик» с тем самым голосом и светскими манерами и коренастый, хронически улыбчивый чернявый юноша-джентльмен с цветком фуксии, который представился: «Берлин!»

Исайя — человек блестящей эрудиции, остроумия и всепокоряющего обаяния — был на двадцать лет моложе Ахматовой. Непревзойденный собеседник, он считался специалистом по общественному мнению. Встреча с ярчайшей представительницей российской культуры была для него чрезвычайно важна. Открывшая Берлину дверь женщина в сиянии серебристого нимба, укутанная в белую шаль, показалась ему в ночной гулкой квартире темного, разрушенного города духом самой всепобеждающей поэзии. Целуя руку, он слегка задержал в своей ее пальцы, с явным удовольствием эстета оценивая их длину и форму.

Редко кто мог устоять против обаяния Берлина, и не было мужчин, способных сопротивляться чарам Акумы, если она этого хотела. И он, и она отдавали себе отчет в том, что контакты с иностранцами в послевоенном Ленинграде для таких заметных людей, как гость и его хозяйка, не могли проходить без надзора НКВД.

Во время беседы Берлин с ужасом услышал, как кто-то во дворе зовет его по имени. Оказалось, это Рэндальф Черчилль — сын Уинстона Черчилля, журналист, изрядно подвыпивший, разыскивал приятеля. Момент опасный и для Берлина, и для Ахматовой. Ведь за мокрыми кустами сквера наверняка дежурил «топтун». Личную встречу еще можно было бы «пропустить», но пьяного сына премьер-министра, кричащего ночью во дворе, сложно не заметить. «Переводчик» замял инцидент, исчезнув вместе с громкоголосым англичанином, тем более что Исайя прекрасно говорил по-русски.

Оставшись вдвоем, Исайя и Анна открыли в себе несокрушимую силу взаимопритяжения, отметающую всякую осторожность, пренебрегающую чувством опасности. Беседа уносила в ирреальные пространства. Огромное впечатление произвел этот гость из другого мира на Анну Андреевну. Исайя Берлин воплощал для нее свободный, отвергнутый ею и все же предвкушаемый Запад. Ахматова воплощала для него порабощенную, заблудшую, но все еще поэтическую Россию — великую русскую душу. Они провели ночь в разговорах, загипнотизированные абсурдностью происходящего: коммуналка внутри старинного дворца; агенты, следившие за входом; сын Ахматовой, только что вышедший на свободу; сын Черчилля, нашедший Берлина у Ахматовой…

Исайя успел заворожить Анну, она же сделала все, чтобы произвести ошеломляющее впечатление: читала Шекспира по-английски, Данте по-итальянски, свои стихи — на родном языке…