Книга Лабиринт Мечтающих Книг - Вальтер Моэрс

Я решил, что в этот момент, возможно, будет лучше промолчать. И подождать, пока либринавт опять успокоится.

– После последнего великого пожара Книгорода этот неизмеримый мир стал еще более непредсказуемым, вам это понятно? Никогда прежде возникший наверху огонь не проникал так глубоко в лабиринт. Никогда прежде такое множество опорных пилонов, столько несущих конструкций не было разрушено пламенем. Многие из них просто полностью сгорели. То, что осталось там, внизу, по прочности своей было подобно карточному домику, стоящему на барханах. Иногда раздающиеся там звуки – вечный скрип и треск – вселяют такой страх, что я никогда бы не отважился взять с полки даже одну-единственную книгу. Пусть даже она трижды входила бы в «Золотой список»! Потому что я бы опасался, что из-за этого произойдет обрушение.

Одна эта фраза в значительно большей степени, чем все сказанное прежде, свидетельствовала о том, что теперь и правда действует новое поколение охотников за книгами, потому что ни один из прежних представителей этого отряда никогда бы не признался, что он чего-то опасается. Для либринавта считалось теперь неразумным ничего не бояться. Это было глупо.

– Каждую секунду какая-нибудь огромная древняя библиотека сдвигается подобно баяну, так как где-то неожиданно возникает вакуум. Проход, в котором только что можно было стоять во весь рост, неожиданно обрушивается. Безо всяких предварительных настораживающих звуков. Быть погребенным заживо – одна из самых ужасных смертей, не так ли? Поэтому там, внизу, это приходится учитывать каждую секунду! Почему охотники за книгами того времени в таких условиях еще и поджигали пещеры в противоположных направлениях, сегодня не понимает ни один либринавт.

Неожиданно мне в голову пришел один аргумент, который несколько подпортил идеалистическую картину, написанную либринавтом о самом себе. Было довольно рискованно переводить сейчас разговор на эту тему, так как я, конечно, не знал, как он отреагирует на критические вопросы. Но меня буквально пронзало желание! Он производил впечатление достаточно цивилизованного субъекта, и мы находились среди множества людей. Что могло случиться?

– Это правда, – спросил я тихо и как будто между прочим, – что либринавты все еще торгуют литературными реликвиями? То есть отрезанными конечностями или мумифицированными органами скончавшихся писателей?

Либринавт опять внимательно посмотрел на меня, и я приготовился к мощной словесной атаке или даже к вызову на дуэль. Но он только негромко сказал:

– Вы затрагиваете неприятную тему, мой друг. Я попытаюсь вам объяснить. Послушайте, многие люди жалуются на постоянный рост цен на книги «Золотого списка», не так ли? Но эти цены просто связаны с увеличившейся опасностью лабиринта. Какую цену имеет жизнь? И сколько жизней зависит от большинства антикварных ценностей, которые мы поднимаем наверх? Одна, две, три? Я спас от рук скелетов множество ценных книг. Вы наверняка заметили, что я говорю об огромных рисках, которые несет с собой наша профессия. И тем самым о необходимости также время от времени совершать сделки, при которых собственная жизнь не должна висеть на волоске. Мы, правда, сдвинутые, но не сумасшедшие. И в конечном счете бизнесмены.

Это прозвучало обезоруживающе честно. Но сколько можно было верить тому, чье лицо скрывала маска?

– Вы знаете: заспиртованные кисти, уши, сердца и носы – все это ужасные вещи, что правда, то правда! Но это не моя вина! Мы, либринавты, этого не делали. Мы не убивали злодейски писателей и не оскверняли могилы, а также не кромсали трупы умерших лириков, превращая их в пользующиеся спросом фрагменты. Мы не помещали мозг Делриха Хирнфидлера в кварц! Это сделали старые охотники за книгами и прочие преступники, осквернители трупов и могил. И большинство реликвий не из этих нелегальных источников, а из наследственного имущества самих писателей! Многие творческие личности завещают сегодня свое тело наследникам для бальзамирования. И соответственно для реализации отдельными фрагментами. Это не запрещено. Многие писатели, творчество которых оценили лишь на закате их жизни, с помощью своего мертвого тела приносили больше доходов, чем при жизни всеми своими произведениями! Стоимость лишь одной руки Цанка Фракфы, которой он писал свои рукописи, составила сумму, в десять тысяч раз превышающую общую стоимость всех его произведений, написанных им в течение всей его жизни. Так что это сложная тема как с юридической, так и с моральной стороны.

Либринавт сделал жест, будто отгоняя муху, которая все еще невидимо летала вокруг нас.

– Кстати, эти реликвии можно приобрести на рынке, ими не запрещено торговать. Антиквары помешаны на них. Первое издание романа Бальоно де Закера с авторским автографом ведь уже само по себе ценно! А сейчас представьте себе эту книгу в витрине, а на ней мумифицированная рука, которой она была написана! Или мозг, который придумал этот роман. При этом заспиртованный. Какой коллекционер сможет устоять? Спрос определяет предложение. Смотрите сами: это как с серебряными рогами трехрожца Большого леса. Печально, что эти животные вымерли только потому, что раньше по каким-то суеверным причинам все непременно хотели иметь их рога. Но сегодня эти рога все еще существуют, и сейчас они ценятся больше, чем до этого. Если я в эти дни приобрету один из них, то, по крайней мере, буду уверен, что из-за меня не был убит ни один трехрожец. Моя совесть останется чистой! А даже если я эти рога не куплю, все равно уже не оживлю бедное животное. Так почему бы этим не торговать?

Он пожал плечами.

– Вы не видите разницы между рогом животного и пишущей рукой… э-э-э… скажем, Гольго фон Фентвега? – спросил я.

Он чуть задумался.

– Честно? Нет. В обоих случаях это лишь фрагмент мертвой ткани. В этом нет ничего особенного. Правда, я считаю больным того, кто покупает эту руку. Но совсем по другим причинам. Он мог бы за эти деньги купить что-то более толковое или сделать на них какое-то доброе дело. Но он предпочитает приобрести мумифицированную руку без практической значимости и социальной пользы. Это я нахожу предосудительным. Итак: купить – нет! Но я бы продал руку. Несколько мертвых костей сменят владельца вместо того, чтобы обрести свое место в могиле. Кого это волнует?

– А если бы это была ваша собственная рука?

Либринавт поднял глаза.

– Н-да, если мне не отрежут ее при живом теле, то мне все равно. Но это гипотетический вопрос. Либринавты не являются до такой степени известными, что их конечности становятся желанными объектами торговли. – Я готов был поспорить, что он усмехнулся за своей маской.

Раздался звонок, возвещавший о начале третьего акта, и мы вновь повернулись к сцене. Постановка меня вообще больше не интересовала, и я с нетерпением ждал только того, когда наконец закончится кукольное побоище, чтобы мы могли продолжить наш разговор. Когда это, в конце концов, произошло, мы вежливо зааплодировали и, оставаясь на своих местах, вновь заговорили, в то время как другие зрители устремились к выходу.

– Я благодарю вас за беседу! – сказал либринавт. – Пожалуйста, извините, что она носила несколько односторонний характер, и я так неприлично много говорил. Но вы знаете, со мной это случается всякий раз, когда я несколько дней нахожусь здесь, наверху. Тогда у меня возникает чрезмерная потребность высказаться. Мы следуем принятому среди либринавтов кодексу, который до минимума ограничивает общение, когда мы встречаемся в катакомбах. Каждый, находящийся в катакомбах, имеет свою собственную задачу, и при этом не должно быть никаких неспортивных договоренностей, альянсов или группировок – в этом смысл. Мы вступаем в контакт и обоюдно помогаем друг другу только в исключительно экстренных случаях или в случаях болезни. Но при иных обстоятельствах… Здесь я хотел бы в последний раз провести сравнение с мореплаванием: если два либринавта встречаются в лабиринтах, то это можно сравнить со встречей двух кораблей ночью и в туман. Они стараются избежать столкновения, то есть проплыть мимо, не задев друг друга. Они лишь чувствуют присутствие другого. Может быть, слышат дыхание и шелест в темноте – и потом каждый из них опять остается в одиночестве. Поэтому часто я фонтанирую словами от радости общения, когда провожу время на поверхности. Не обижайтесь на одинокого либринавта, если я позволил себе больше слов, чем Хильдегунст фон Мифорез в своих романах.