Книга Дом на краю ночи - Кэтрин Бэннер

Родители решили отметить успехи сына фейерверком на террасе «Дома на краю ночи». Туристы, думая, что это некая местная традиция, приняли участие в празднике. И только Серджо держался в стороне от веселья. В его-то честь никаких торжеств не устраивали, салютов никаких не запускали.

Таким образом, младший Джузеппино отправился в лицей прежде старшего Серджо. Один, без брата, он сидел на скамье Santa Maria del Mare, держа на коленях аккуратный сверток с книгами.

– Я поступлю в университет, – объявил накануне Джузеппино под одобрительный хор голосов взрослых. – Теперь я понимаю, как важно хорошо учиться.

– А как же я? – возмущался Серджо, обращаясь к матери. – Это ведь я собирался учиться в университете, а Джузеппино обогнал меня. Он специально это сделал, чтобы меня уесть. Я знаю.

– Ну а почему вы оба не можете учиться? – спрашивала Мария-Грация. – Почему, если он учится, ты не можешь тоже хорошо учиться?

Но Серджо подспудно понимал, что его судьба связана с судьбой брата. Мария-Грация видела, что сыновья теперь по отдельности друг от друга. В то лето, когда Джузеппино чуть не утонул, они перешли некий рубеж и теперь просто сосуществовали под одной крышей, перестав быть братьями. Слишком поздно Серджо захотел вернуть Джузеппино. Безутешный, он нарезал круги вокруг брата, соблазняя рогатками да стеклянными шариками, уговаривая бросить дурацкие учебники и пойти поиграть на площадь.

– Что я сделала не так? – шептала Мария-Грация мужу в тот вечер, когда произошло это объяснение. – Мне следовало больше проводить с ними времени? Я ошиблась, занимаясь баром?

Но что еще она могла дать им? В первые годы их жизни она разрывалась между делами в баре и детьми, пока от нее не осталась лишь тень той девушки, которая хлопотала за стойкой «Дома на краю ночи», бесстрашно добивалась справедливости для Флавио и единственная на острове смогла завоевать сердце Роберта Эспозито.

– Но что изменилось бы, если бы не ты, а я пропадал в баре? – резонно возражал Роберт. – Допустим, это я откладывал бы деньги, чтобы купить им новые велосипеды, копил бы им на учебу в университете, а ты бы ухаживала за детьми. И что, разве что-то изменилось бы?

– Ну, матери полагается растить детей, – сказала Мария-Грация, немало выслушавшая нотаций от старух и недоуменных замечаний рыбаков, не понимавших, отчего это женщина командует в баре, тогда как мужчина вышагивает по городу с детскими колясками.

– Ты их любишь? – спросил Роберт серьезно.

– Si, caro. Конечно.

– Тогда в чем дело?

– Ты же знаешь, что болтают люди.

– Да черт с ними со всеми!

Она засмеялась и прижалась к нему всем телом, совсем как в молодости, в годы войны.

– Им нужна только любовь, – сказал Роберт. – У меня в свое время ее не было, так что я знаю, о чем говорю. Все остальное само прирастет.

И все же, хотя Мария-Грация не осмелилась бы признаться в том хоть кому-то, она никогда не любила сыновей больше, чем Роберта. Это ощущение возникло у нее, как только она увидела Серджо, пусть она и подозревала об этом всю беременность. Да, она любила сына, но новая эта любовь не потеснила Роберта в ее сердце. Ничто не могло это сделать – ни его исчезновение на долгие годы, ни унижение, с которым она жила. Ни рождение детей. По мере того как дети подрастали, секрет этот наливался все большей тяжестью. Мария-Грация не сомневалась, что дети знают его, что они все чувствуют и все их распри, их вечная неудовлетворенность лишь следствие того, что она любила их меньше, чем мужа.

– Все будет хорошо, – прошептал Роберт, будто догадавшись о ее смятении.

IV

В 1971-м, проснувшись однажды утром, Амедео обнаружил, что Пина еще в постели, лежит, отвернув от него лицо и сжимая край одеяла. Обычно к семи часам утра ее половина кровати пустовала, а из дальнего конца дома доносились нетвердые шаркающие шаги. Амедео дотронулся до руки жены, она была холодной. Крик его разбудил весь дом. Скоро все собрались в спальне Амедео и Пины. Мария-Грация поднесла к губам матери маленькое зеркальце, но стекло не замутилось.

Весь день в «Доме на краю ночи» не смолкали рыдания. Амедео безутешно бродил из комнаты в комнату, опустив голову и цепляясь за стены. По всему городу расклеили некролог в траурной рамке. На террасу тянулись люди, выразить соболезнования. Никого так не любили на острове, как Пину Веллу.

На похороны приехали и поэт Марио Ваццо, и профессор Винчо, и археологи, и даже кое-кто из бывших учеников Пины, давно покинувших Кастелламаре. Сыновья и дочери острова, они теперь были одеты в заграничную одежду ярких расцветок, ездили на иностранных машинах. В церкви яблоку было негде упасть, и отец Марко велел открыть обе створки двери и почти выкрикивал похоронную мессу, дабы слышали и те, кто стоял на улице. Пину похоронили рядом с Джезуиной, и скорбящие чуть не подрались за право красиво разложить цветы на ее могиле. Цветочница Джизелла не спала всю ночь, собирая похоронные венки из бегоний, бугенвиллей и синей свинчатки – любимых цветов Пины. Пина всегда любила цветы родного острова, на котором она прожила всю свою жизнь.

Мария-Грация в сумерках бродила по острову, прихрамывая из-за неудобных туфель, купленных специально для похорон в лавке Валерии. Она собирала цветы. Несмотря на то что могилу матери уже укрывал плотный цветочный ковер, ей хотелось добавить еще. Она не останавливалась до самой темноты, позволив себе всласть поплакать. Часам к восьми она вернулась на кладбище и, раскладывая собранные цветы свинчатки и олеандра, увидела, как в темноте кто-то идет к ней. Роберт встал напротив, большим пальцем стер слезы с ее щек. Молча наклонился и помог разложить цветы вокруг могилы Пины Веллы. Словно пестрое покрывало сбегало с могилы на землю.

– Теперь хорошо? – спросил он.

– Si, amore, – ответила Мария-Грация. – Теперь хорошо.

Она уже взяла себя в руки и, достав из кармана платок, вытерла мокрое от слез лицо, стерла пыльцу с ладоней. Роберт притянул ее к себе, и, обнявшись, они побрели к дому.

В тот вечер Марио Ваццо разыскал Амедео и сел рядом. Амедео сидел один, с бутылкой arancello. На следующий день поэт покидал остров.

– Не знаю, вернусь ли я когда-нибудь, – заговорил Марио Ваццо. – Я уже старик. Но я хотел быть здесь сегодня ради Пины, в ее честь. Великая женщина, другой такой я не встречал… – Марио Ваццо умолк, задумчиво потер подбородок.

Амедео обеими руками сжал бутылку. Он никогда не говорил жене о своих подозрениях насчет нее с поэтом. Набычившись, он в упор посмотрел на Ваццо:

– Ты ведь любил мою жену?

Поэт молча глядел на далекие огни лайнера, маневрировавшего у Сицилии.

Его молчание окончательно разозлило Амедео. Щуря опухшие от слез глаза, не выпуская бутылку, он принялся говорить о Пине – о том, сколь великодушной, благородной и сильной она была. По-прежнему молчавший поэт заплакал. На этом острове еще не рождалось женщины лучше Пины, сказал Амедео. И, ради святой Агаты и Иисуса Христа, почему она должна была уйти?