Книга Кузьма Минин - Валентин Костылев

Толпа набросилась на Степана, и если бы за него не заступился сам Пожарский, его разорвали бы на части.

В Съезжей избе Степан кричал, ругался, а назвать сообщников не желал. От него пахло вином. Сам Кузьма допрашивал его:

– Своей ли волею, либо по наущению?!

Пришел и Пожарский. Стал просить, чтобы казака с дыбы сняли, не мучили. Посадил его на скамью. Несколько минут печальными, задумчивыми глазами рассматривал его: вот кто хотел лишить его жизни! Молодой, простоватый парень, смотрит исподлобья, недружелюбно.

– Не ты ли напал на меня? – тихо спросил Пожарский.

– Я, – ответил парень сердито.

– За что, не зная меня, поднял нож?

– Ты умыслил сгубить казаков! Ты хочешь быть царем и отдать нас в вотчины.

– Я не против природных казаков. Многие разбойники, изменники величают себя казаками. Ты донец?

– Да. И я не против же братьев пошел с Дона за десять сот верст, а против ляхов! – обиженно возразил казак. – Чего же ради мы свою кровь проливали за Москву! А ты хочешь нас отдать в кабалу.

– Тебя обманули. Царем я быть не хочу. Я тоже иду защищать Москву. Могу ли я о чем-либо помышлять для себя?

Казак склонил голову, задумался.

Минин положил ему на плечо руку:

– Степан, не упрямься! Открой добром: кто тебя послал?

Казак поднял глаза и тихо, смущенно ответил:

– Кто? Батька наш… Иван Мартыныч… Заруцкий.

– Мотри! – погрозился на него Кузьма. – Крест целовать заставлю! Правду ли говоришь ты?

– Спроси товарища моего Обрезку… да Ошалду, стрельца вашего… да… – парень задумался.

– Ну-ну-ну… – нагнулся Минин к лицу парня.

– Да княжьего слугу спроси, Сеньку Жвалова… Он – свояк Ошалды.

Пожарский и Кузьма в изумлении переглянулись.

– Говорил я тебе, Митрий Михайлыч! Не послушал! – с укоризной в голосе произнес Минин. – Не по сердцу он мне.

– Я приютил Жвалова из жалости к его сиротству, одевал его, заботился о нем как о брате, ел с ним из одной чашки… Не оговариваешь ли ты кого? – спросил Пожарский, все еще не веря тому, что услыхал.

– Нет. Заруцкий посулил ему дворянство и деньги. Спроси стрельца Ошалду. Мы хотели тебя убить ночью. Он прятал нас у тебя в доме… в засаде.

Пожарский побледнел.

Кузьма, заметив это, добродушно шлепнул казака по плечу:

– Ладно. Буде.

– Выпусти его на волю… Не чини ему наказания, – молвил Пожарский, уходя из Съезжей избы.

Кузьма с грустной усмешкой вздохнул ему вслед: «Эх, князь, князь! Хороши бы мы были, кабы твоего сердца слушать».

И строгим голосом обратился к казаку:

– Видишь? Вот какой наш воевода! Слово его, как весенний день. Это не Ивашка Заруцкий. Однако я его не послушаю. Ты посидишь у меня в подклети, покуда я всех твоих друзей не выловлю… Митрий Михайлыч торопится. Не гоже так-то.

И тут же Кузьма, широко и деловито усевшись за стол, послал за Буяновым. Когда же стрелецкий сотник явился, он приказал привести стрельца Ошалду.

* * *

Вернувшись к себе в дом, Пожарский позвал Сеньку и спросил его с напускным добродушием:

– Ты знаешь казаков Обрезку и Стеньку?

– И не слыхивал, что за люди, – не моргнув ответил тот. – И не знаю.

– И стрельца Ошалду не знаешь?

– И того не знаю.

Пожарский вздохнул, хотел приступить к увещеванию слуги, но не успел. Сотник Буянов, войдя, сказал:

– Кузьма Минич приказал увести Жвалова в Съезжую. Пожарский устало махнул рукой:

– Веди!

V

Не сразу Пожарский пошел к Москве.

Сначала послал в помощь подмосковным казакам против гетмана Хоткевича два отряда.

Первый тронулся в путь семнадцатого июля. Его повел умный и осторожный воевода Михайла Самсонович Дмитриев, – рода незнатного, но честный, крепко преданный земскому делу.

Через десять дней вышел и второй отряд под началом неутомимого воина Лопаты-Пожарского, которого за храбрость и веселый нрав крепко полюбили ополченцы.

Дмитриеву было указано стать в Москве у северной стены Белого города – близ Петровских ворот, а Лопате – недалеко от него, у Тверских ворот, не смешиваясь с казацкими таборами, которые стояли поблизости, у стен Китай-города, между реками Яузой и Неглинной.

С воинами Лопаты-Пожарского ушли из Ярославля и Константин с Натальей. Минин посоветовал ему попытаться снова под видом шута проникнуть в Кремль и разведать там о делах панов.

Наталья – верхом на коне, с саблей на боку. Голова повязана зеленым полосатым платком. Еще красивее и мужественнее стала она.

Минин послал в Москву множество соглядатаев-лазутчиков.

Дорога между Ярославлем и Москвою не пустовала. Среди лесов на постоялых дворах то и дело встречались одинокие всадники, низко кланялись друг другу и тихо что-то передавали на ухо один другому… И так – от перегона к перегону, пока слова их не доходили до Пожарского и Минина. Только до них двоих.

Близился час выступления в поход и всего ополчения.

Грустно было расставаться с Ярославлем, с народными земскими порядками, с приказами, в которых разбирались дела обиженных тяглецов-бедняков, но ничего не поделаешь: уходить надо. Дальше сидеть нельзя.

Торопили Пожарского и ратные люди украинских городов, они с братской готовностью откликнулись на призыв Ярославского правительства. Собрали казну, оделись, обулись, вооружились и пришли к Москве, чтобы стать заодно с нижегородцами. Раскинули свой лагерь там, где приказал Пожарский, у Никитских ворот, но здесь их стал теснить Заруцкий, о чем и сообщили гонцы. Со слезами умоляли они Пожарского поспешить к Москве, пока не поздно.

Двадцать восьмого июля Минин велел Буянову выпустить из тюрьмы казака Степана и всех его сообщников, покушавшихся на жизнь Пожарского; Сеньку Жвалова, бывшего слугу князя, и пятерых стрельцов Минин в цепях разослал по разным северным городам. Степана, Обрезку и других казаков, бывших с ними, он велел взять с собой в Москву для дальнейшего дознания.

В полдень двадцать девятого июля выстрелила пушка в Волгу – поднялось нижегородское войско. Из уст в уста побежало тревожное, волнующее: «В Москву!»

Стояла жара. Ратники поснимали с себя доспехи и положили их на приготовленные Мининым для того подводы. Кое-кто даже и рубахи с себя снял. Собравшееся за городом ополчение в таком виде мало походило на то грозное войско, которое шло вдоль Волги до Ярославля.

Пожарский, объезжавший ополченские таборы с новыми своими помощниками – князьями Андреем Хованским и Петром Барятинским, – смотрел на мускулистых, загорелых ратников серьезно, не слушая воркотни соседей-князей.