Книга Я в степени N - Александр Староверов

– Да ни фига не хорошо! – услышал я голос позади себя. – Ты бы душ, что ли, принял, голову помыл, алкаш хренов.

«Ой, правда, забыл! – испугался я. – Стакан выпил, одежду выбрал, а помыться забыл. Теперь все пропало, потому что алкаш я, пропил последние мозги, и все теперь пропало из-за такой мелочи. Как же так получилось?»

Не успев ответить на этот вопрос, я увидел усаживающихся напротив меня Аньку и Сергея. Вот они выглядели действительно хорошо. Анька в чем-то таком звездно-воздушно-дорогом, помолодевшая и похорошевшая. Не моя совсем. Я и представить не мог, что она может быть такой. Нет, конечно, всегда красавицей была, но домашней, своей в доску. А тут – как из телевизора. Лучше даже, потому что красивее. И Сергей – холеный-холеный, ухоженный-ухоженный. Даже в бане, если увидишь голым, сразу понятно – удачливый богатый человек. На морде все написано. Я их прошлый раз встретил в домашней обстановке, роскошной, конечно, подавляющей, но можно было до них дотянуться на цыпочках. Походили они отдаленно на знакомых и привычных мне людей. А сейчас… в свет вышли, нарядились. Боги олимпийские, недоступные и могущественные. А тут я – неумытый, с перегарчиком, шепчущий жалко: «Я хорошо пахну, честно, честно…»

Чувствовать себя ничтожеством я привык уже давно. Да плевать мне всегда было. Я независтливый совершенно, жил правильно, о душе думал, а не о тряпках. Какая разница, у кого чего есть? Все равно люди заканчивают одинаково. Два кубометра земли – вот реальное место, занимаемое человеком во Вселенной. Так чего о тряпках переживать? Но преображение Аньки меня убило. Она, правда, лучше стала и счастливее. Получается, бабам деньги не из алчности врожденной нужны. Они просто им нужнее, чем мужикам. Жизненно необходимы, преображают они их, в бабочек радужных из гусениц превращают. Выходит, неправильно я жил, не любил по-настоящему Аньку, не понимал ее. А Серега этот холеный понимает. Не задвигает завиральные идеи о боге и смысле жизни, а просто понимает и делает счастливой. И вот тут я понял, ощутил шкурой и каждой клеткой своего немытого, вонючего тела, что значит по-настоящему быть ничтожеством. И сник. Лебезить стал, оправдываться.

– Я сейчас, – бормотал, – я мигом, воды горячей просто не было утром… я мигом сбегаю наверх и помоюсь. Вы подождите десять минут, десять минут буквально, это быстро…

Они засмущались, слишком жалким я оказался для них. Сам в хорошие времена смущался, когда видел сирых и убогих калек, выставляющих напоказ обрубленные, покрытые коростой культи.

Анька отвернулась, ее хахаль натужно несколько раз кашлянул:

– Кхе, кхе… Виктор, ну зачем вы так? Нормально вы выглядите, не нужно мыться, хорошо от вас пахнет… и одеколон такой приятный… и куртка у вас стильная, цвет очень к лицу подходит… Сидите, сидите…

Куртка от Пьера Кардена, купленная на арабском рынке в Париже, была серого цвета и действительно почти сливалась с моей пропитой мордой. Но я тогда об этом не думал, я думал, какой же хороший человек этот Сережа, приличный, совестливый…

– Спасибо, – сказал ему, – я останусь. Спасибо большое.

– Ну вот и отлично. А ты, Ань, все-таки… Так, о чем это я?

Он смущался – хороший, нормальный человек. Богатые не только плачут, они еще нормальными иногда бывают. Ничто человеческое им не чуждо. Повезло нам с Анькой, что он попался. В надежных она руках.

– Ах да… я вот о чем с вами хотел поговорить. Сами видите, куда страна катится…

– Куда? – совершенно искренне спросил я.

– Ну вы что, не видите?

– Да я как-то в последнее время отвлекся. Пропустил…

– Понимаю, – сокрушенно кивнул Сережа. – И тем не менее… Страна катится в пропасть. Стареющий вождь сошел с ума и ведет ее к гибели, а народ, очарованной химерой мнимого величия, безвольно идет за ним. Курс доллара под семьдесят, скоро будет сто. Хаос, беспредел и голод скоро здесь будут. И мы решили, мы решили… – он запнулся на секунду, но, набравшись храбрости, продолжил: – Мы решили покинуть Родину. Вы не подумайте, я не оголтелый, американцы тоже, мягко скажем, не во всем правы. Но нельзя же… Нужно, так сказать, соизмерять силы, что ли… На ежа с голой жопой – это куда же годится? И главное, разногласий по сути у нас с ними нет. Я понимаю, раньше – коммунизм, капитализм… А сейчас-то что? Пиписьками просто помериться захотелось? Тоже дело… Но для этого нужно сначала пипиську эту отрастить, а потом уж… Я, Виктор, всю жизнь положил, чтобы пиписька у страны выросла, да не успел… Знаете, как мне обидно? И как не хочется поражение признавать? Но ничего не поделаешь, сдаюсь. Умываю руки, потому что знаю, что дальше здесь будет. Все, что могу, – эвакуировать отсюда близких, дорогих мне людей. Есть такая возможность у меня. Жены и дети от предыдущих браков уже там, а я сопротивлялся до последнего, не хотел верить, надеялся. Сейчас – всё, предел. Вы, Виктор, собственно, радоваться должны, что дети ваши в нормальной стране вырастут. Я Славку как родного люблю, и Женечку тоже… Женечка вообще – такая умница у вас, такая умница!.. Вот Аня, по старой памяти, ворчит в вашу сторону… Вы простите ее, пожалуйста, перебарщивает она, на мой взгляд, а я всегда говорю: не бывает у плохих отцов таких умниц-дочерей. Ань, подтверди: я ведь всегда так говорю, да?

Анька не захотела помогать Сереже, посмотрела только на меня презрительно и хмыкнула. Во взгляде ее читалось: «Бывает, все бывает – и дочки-умницы у отцов-алкашей, и жены-красавицы. Повезло просто, недоразумение…»

Ее реакция меня не обидела, я на автомате все эти ужимки заметил, не до того было, в голове пыталась уложиться простая, но окончательно подводящая черту под моей дурацкой жизнью, меняющая все мысль: «Уезжают в Америку». И, видимо, навсегда. Кто меня – алкаша и борца за русский мир на Донбассе – в Америку пустит? Да и деньги на поездку – откуда?

– А как же я? – трогательно, по-детски, спросил у своей бывшей жены и ее хахаля. – Я как – без деток здесь? Один…

Прошибло их. Сережа достал сигарету, сунул ее в рот, вспомнил, что в помещении курить нельзя, сломал сигарету и швырнул обломки на пол. Анька судорожно вздохнула – то ли простонала, то ли пискнула что-то. Потом начала шумно сморкаться в красивый платочек. Резали они меня на кусочки, убогого алкаша. И ведь знали, что резали, и стыдно им было. Хорошие же люди… Стыд, между прочим, страшное чувство. Обоюдоострое. От стыда люди либо каются, либо, оттолкнув, отбросив его от себя, окончательно переходят признанные ранее границы. И звереют, перестают быть людьми. Сколько раз я это видел. На войне, в Москве – где угодно… В зеркале, например, видел. Я ведь от стыда за глупость свою в основном пить начал. Выбросил стыд куда подальше, и понеслось…

После моего детского вопроса с Анькой произошло то же самое. Она отсморкалась, взглянула на меня жалобно, даже со слезой в глазах, как мне показалось, а потом вдруг выпрямилась, застыла на секунду, неуловимо, но радикально меняясь, и завизжала не своим, дурным, бабьим голосом:

– Ах ты тварь! Нет, вы посмотрите на него, про детей вспомнил! Поздно, урод, раньше думать надо было. Когда у них кусок отрывал, на боженьку своего выдуманного, когда Женьку бил и из меня проститутку чуть не сделал, когда в Крым свой дурацкий уехал. Гадина!.. Опомнился, на жалость давишь, ничтожество… Не сметь про детей говорить, ничтожество! Не сметь…