Книга Тайна семи - Линдси Фэй

– Вы думаете руками, – заметила она; края ее длинных серповидных губ приподнялись в улыбке, щеки раскраснелись от печного жара. – Я тоже думаю руками. Только когда имею дело с хлебом.

Я на секунду поднял на нее глаза и продолжил рисовать.

– А Птичка, мне кажется, думает глазами. И неважно, закрыты они у нее или открыты. Всегда смотрит, все запоминает, ничего не упускает из виду. Наполняет голову новыми мыслями.

– И этих мыслей в башке у нее уже полным-полно, – вздохнув, заметил я.

Расправив юбку цвета голубиного крыла веером, она придвинулась еще ближе. Чем интересны были ей эти мои портреты, ума не приложу, но затем я вдруг вспомнил, как любит миссис Боэм разные истории про любовь. А мои рисунки, да помоги мне Господь, были почти столь же выразительны и эмоциональны, как сочинительства Мерси.

– Беспокоит меня эта девчонка, – заметила она. – Хотя Птичка, она сильная. И разбирается в разных вещах и мыслях лучше, чем большинство детей.

– Она когда-нибудь говорила вам, что плохо проснулась?

Миссис Боэм склонила голову набок, потом нехотя кивнула. Под этим углом ее профиль смотрелся лучше, и я стал водить углем по бумаге.

– Я сказал ей: быть храброй вовсе не значит, что ты должна оставаться в одиночестве.

Теперь миссис Боэм склонила голову в другую сторону. И я увидел, как по шее у нее сползает тоненькая струйка пота, достигает ключиц и исчезает внизу, под тканью сизого платья. Почти столь же неуловимая и мерцающая, как светлые ее волосы в тускнеющем дневном свете. Я просто глаз не мог оторвать, смотрел до неприличия долго.

– Думаю, это правда. Это разные вещи – быть храброй и оставаться в одиночестве.

– А она сказала, что я сам в это не верю, и обозвала меня лжецом.

– А вы лжец, мистер Уайлд?

– Ну, возможно. И вообще, у меня куча всяких других недостатков.

Я подумал о рукописи, спрятанной в комоде под постельным бельем и пятью книгами. Сколько слов я потратил, сколько часов усилий – и все это в поисках объяснений того, что случилось прошлым летом. Я бы не осмелился показать эту рукопись ни единой живой душе, я должен был писать там только правду. Должен ли? Неужели верил в то, что смогу написать правду, оставаясь в полном одиночестве? Я, полицейский, медная звезда под номером 107, описал те же события в официальных отчетах, но как-то Тиму Уайлду сказали, что книги – это все равно что картография. Во всяком случае, для Мерси они точно были картами. Всегда были. Тогда почему мне порой кажется, что все эти мои усилия были напрасными, сродни замутненному видению полуслепого сентиментального болвана?

Раз – это грусть, подумал я, вспомнив звонкие девчоночьи голоса, распевающие считалку в школе Птички, и томительное мрачное предчувствие, что вскоре я увижу одинокого работорговца. Наверное, по этой причине цифра «один», как мне казалось, возвещала о боли. Причина всегда найдется, подумал я, прячется за нескладными детскими виршами.

– Тсс… Определить, лжец вы или нет, достаточно просто, – произнесла миссис Боэм. – Вы уже доказали, что храбрец. Осталось узнать одно. Вы одиноки?

Мы встретились взглядами, и ее глаза в отсветах заходящего солнца показались совершенно бесцветными. Странно, но при этом они, оттененные светлыми ресницами, так и излучали теплоту, терпение и снисходительность, особенно после того, как она заправила выбившуюся прядь волос за ухо. Нет, подумал я, мне ни за что не понять загадочного выражения этих глаз миссис Боэм.

– Возможно, как считает Птичка, вы всю свою жизнь прошли в компании с другими людьми, но оставались при этом в одиночестве. Всегда чувствовали себя чужаком. Ведь только вы можете знать наверняка. А я не угощаю францбрётхенами чужих мне людей, – добавила она.

Рука моя так и застыла над бумагой.

Она произнесла эти слова еле слышным шепотом, но я проникся их магией. Само собой разумеется, что мужчины, сердца которых свободны, а не устремлены к объекту воздыхания по ту сторону Атлантики, пропускают ключевые сигналы, изобретают вместо них другие, руководствуясь сущей блажью. Ну, конечно же, она хочет выглядеть доброй. Миссис Боэм – очень добрая женщина. Одна из добрейших женщин, которых я только знал.

Добротой можно объяснить тысячи других самых необъяснимых вещей, подумал я.

Я выдавил дружелюбную улыбку.

– А я не рисую чужаков. Только если в связи с работой надо.

И мы вновь обратили взгляды на разделяющую нас реку бумаги. Теперь на ней красовалось лицо миссис Боэм, черты и плоскости его, смягченные сумеречным светом и каким-то неземным сиянием, льющимся из-за окна. Голова слегка склонена набок, волосы отливают серебром. А бесцветные глаза пристально изучают меня. Смотрят и с картины, и с лица женщины, столь бездумно опустившейся на колени передо мной.

– Так вы работаете? – спросила она.

Бум-бум-бум!..

Миссис Боэм стала подниматься, но я ухватил ее за тонкое запястье и остановил, сам не понимая, почему. Перешагнул через бумагу и вышел через открытую дверь на лестничную площадку.

– Кто там? – крикнул я.

– Тимоти, тут жуткий холод. Впусти. Это важно, точно тебе говорю!

Перескакивая через две ступеньки сразу, я сбежал вниз, распахнул дверь и увидел Джулиуса Карпентера. Укутанный с головы до ног, он настороженно озирался по сторонам. Сердце у меня зачастило. Что-то изменилось. Что-то произошло, и ничего удивительного в том не было.

– Ну, скажи, что ты раскрыл преступление, – попросил я своего старого друга.

– Не сегодня, – откликнулся он.

– Что Варкер и Коулз подцепили оспу.

– Черт, да я бы джигу сплясал по такому случаю, но нет.

– Тогда скажи мне, что Делия с Джонасом живы и здоровы, и в будущем им ничто не угрожает, – нетерпеливо простонал я и привалился плечом к дверному косяку.

– За будущее не скажу, не знаю, – кривя губы, ответил он. – Но что касается нынешнего состояния Делии и Джонаса, почему бы тебе не спросить их самих?

Глава 18

Был бит я плетью и бичом, Я видел кровь из ран отца. Им беззаконие – закон! Я слышал, как рыдала мать, Лай пущенных по следу гончих. Христианин! Ужель меня Обратно в этот ад загонишь?

Э. Райт-младший. Беглый раб к христианину

В сгущающихся сумерках мы с Джулиусом Карпентером ехали по Бауэри, по направлению к северу. Экипаж, разумеется, нанял я, а Джулиус в это время топтался позади, в сторонке. Но мы не стали придавать этому значения. Особенно тогда, когда нам вскоре предстояло вновь увидеть Делию и Джонаса. Особенно тогда, когда ответы на все загадки порхали прямо у нас над головами, простые и манящие, как птички колибри, и столь же неуловимые и недоступные.

В восемь вечера Бауэри представляла собой широкую, оживленную, жаждущую наслаждений улицу, где повсюду звенел беззаботный смех, а в два часа ночи доносилось невнятное бормотание и громкая ругань заблудившихся сладких. Толпы гуляк беспорядочно рыскали в поисках сомнительных и нездоровых развлечений. Казалось, что здесь повсюду шастают шпионы и предатели, то и дело заглядывают в окна нашего экипажа. Огромные витрины гостиничных ресторанов маниакально сверкали и манили – в этих гостиницах не задавали вопросов, когда их клиенты возвращались в четыре утра уже в другой компании, не в той, что были днем. Окна верхних этажей были ярко освещены, гости сидели за столиками, и перед ними высились горы игральных фишек. Чем дальше мы ехали, тем скромнее становились игорные заведения. Они маскировались под кофейни в подвалах, в лавки, где днем торговали битой птицей, полы у входа были до сих пор завалены выщипанными и намокшими в грязи перьями. Здесь собирались мужчины, похожие на тени, тратили последние деньги семьи на покупку лотерейных билетиков, делали бесконечные ставки на разные номера – и уходили с разбитым сердцем.