Книга Крузо - Лутц Зайлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он отступил на шаг от края, и в тот же миг все стихло, словно на свете не было больше ни ветра, ни чего-либо другого. Он снова увидел Г., как она сидела на корточках возле световой шахты и пыталась миской с молоком выманить крошечного, упавшего с крыши котенка: «Мэтью!» А может, он имел в виду Соню. В тот же миг его бросило в жар. «Вот уж осень на дворе, и сердце разобьет она тебе…» Фонды всплывали из глубин памяти, но фамилия автора не вспомнилась, да и остальное стихотворение осталось в тумане.
Вот уж осень… Осень? Началось забвение.
Ночами тишина в пустых комнатах цепенела. Снаружи шумели деревья, или море, или время, но они были внутри, защищенные, недостижимые для преходящности. Крузо пил; он смотрел в сумрачный зал ресторана, тер руки одну о другую, словно хотел что-то содрать, но безуспешно. Потом замирал, растопыривал пальцы; казалось, его сводила судорога. Время от времени он уходил на кухню, что-то там поправлял. Или спешил в судомойню, хватал бутылку с легендарным кремом. С тех пор как руки уже не находились изо дня в день часами в моющем растворе, они были точно старая, потрескавшаяся на солнце кожа, походили на хрупкие, белые от плесени перчатки. Перчатки, которые уже не снимешь, при всем желании.
Иногда они вели себя как чужие.
Попытки Эда завязать разговор повисали в воздухе и сходили на нет. Уединиться было непросто, с тех пор как они одни хозяйничали в «Отшельнике». Каждое отступление вдруг набирало смысла. Вечерами, когда они подолгу сидели вдвоем, Эд испытывал замешательство. Но, выпивая, они преодолевали его, и в конце концов, когда Крузо шел за стойку сполоснуть стаканы, разделочную доску и нож (больше ничего не оставалось), оба уже были в изрядном подпитии, и разлука на ночь не виделась им искусственной или неестественной. Тем не менее казалось странным, когда Крузо обстоятельно желал ему «доброй ночи» и добавлял «приятных снов», как родители, после чего Эд немедля произносил что-нибудь такое же, и оба в этот миг становились детьми, детьми в полосатых пижамках. В самом деле, их рабочая одежда, давно уже слишком легкая для осени, заскорузлая от грязи, болтающаяся вокруг тела, напоминала такие пижамы, арестантские робы или пижамы.
Секунду они стояли щека к щеке, небритые, грязные, полуодичавшие. Эд чувствовал под глазом слабые остатки боли – крошечную трещинку в Мексиканском заливе. Крузо наклонялся к нему, потому что был выше, крупнее, старший брат. Спору нет, они обходились друг с другом очень осторожно и бережно, и не только в этот миг. Возможно, еще и потому, что знали: впереди вся осень и вся зима. Однажды вечером Эд в минуту прощания спросил друга (они были в верхнем коридоре, возле своих комнат), не принести ли обратно из тайника рукопись стихов. Крузо только покачал головой и беззвучно закрыл свою дверь, так что Эд не был уверен, понял ли он вообще его вопрос, – теперь между ними всегда что-то оставалось открытым.
Ночью Эд ощутил дрожь. Во сне «Отшельник» скользил в море, медленно, неторопливо, с задраенными люками, как боевой корабль, сходящий со стапеля. Из крыши торчала стойка – мостик. Эд видел, как Крузо сновал там, размахивая биноклем и выкрикивая команды: корабль набирал ход. Все сомнения отпали, чистая радость, не поддающаяся описанию.
Четырнадцатое октября. Начались осенние каникулы. Паромы вновь полны отпускников-однодневок, хотя охотников подниматься на Дорнбуш поубавилось. В конце сезона большинство туристов довольствовались прогулкой по равнине, от залива к морю и обратно, а поскольку заняться на этом маршруте больше нечем, заворачивали в островной музей и в дом Гауптмана, со смутными воспоминаниями о театральной пьесе под названием «Ткачи» или просто с шумом волн в голове. Эд вспоминал рассказы Крузо о нелегальных встречах, которые сезы минувших лет устраивали в кабинете Гауптмана – в полночь, почти в полной темноте, поскольку дом легко просматривался с дороги. Рембо говорил там о своем тезке, читал доклад под названием «Офелия, или Поэзия утопленников», целый час, без бумажки, без записей.
«Видел бы ты сезов, они буквально ловили каждое его слово. Все эти утопленники, Эд, они словно плыли мимо во мраке, поразительно, до чего живо или, по крайней мере, торжественно – кабинет Гауптмана, точно аквариум, полный утопленников, а он за конторкой Гауптмана, которая возвышается в потемках как риф из воды; мне тогда впервые захотелось быть студентом, студентом у доктора Рембо в Лейпциге-на-Плайсе».
Несмотря на всеобщую пассивность, пеших странников все-таки хватало, чтобы создать у окошек «Отшельника» изрядную очередь, во всяком случае в обеденное время. Крузо метался меж форточками, меж сердечными клапанами свободы, которые все же отстояли друг от друга далековато, чтобы такой большой организм, как «Отшельник», работал без задержек. Эд по команде подносил блюда. Чтобы сократить путь, он размещал их под рукой, на столике за окошком для мороженого, – до этого он додумался сам. Вдобавок он отвечал за кофеварку и порой даже умудрялся помогать за стойкой, что его товарищу (боевому товарищу, думал Эд), кажется, не всегда было по душе.
Каникулярный аврал действовал, хоть они и были как арестанты за форточками, ведь, чтобы бросить взгляд наружу, надо наклониться, а на это редко хватало времени. Как правило, слышали только чей-то голос и видели клиента по грудь. Время от времени выглядывало солнце, и туристы оживлялись.
– Ежели выгорит у них, слышь, драпу шабаш.
Речь, несомненно, шла о беглецах и о чем-то, что может им помешать, а то и завернуть все вспять, как предсказывал Крузо. Слово «диалог» слышалось повсюду, говорили о «готовности к диалогу», что Эд трактовал как своего рода вызов. Он наклонился к окошку, выдвинул наружу пиво и посмотрел клиенту в лицо, тот кивнул ему, но сразу отвернулся, чтобы занять место на одном из террасных стульев. Столы никто не вытер, подумал Эд и решил этим заняться вечером.
– Ежели выгорит, – прошептал он.
Эд заметил, что определенным голосам Крузо отпускал напитки безвозмездно или за символическую плату, наверняка людям, которых считал потерпевшими крушение, а на самом деле это были просто дармоеды, пользовавшиеся готовностью его друга помочь. Временами возникала кучка приверженцев, что лениво слонялись по террасе, но вскоре начинали выдвигать требования и выказывать недовольство «обслуживанием». Спустя несколько дней все они опять исчезли.
Каникулярная неделя подтачивала их силы. Бесконечная жажда да бесконечный голод туристов и болтовня, общее недовольство, бунт, заразительный, сквозь окошки просачивавшийся в «Отшельник». В последний день каникул, в самую толкотню, у Крузо внезапно сдали нервы. Он оставил свой пост и с криком рванул на улицу. В открытую парадную дверь хлынули посетители.
Только когда рядом с ним на кухне возник посторонний мужчина и схватил котлету, Эд и заметил случившееся. Повинуясь рефлексу, он молниеносно повернулся вокруг своей оси и едва не заколол чужака ножом, а тот истошно выкрикнул: «Без насилия!» В итоге Эду стоило огромного труда выпроводить из буфета народ, который брезгливо пялился на пол, усыпанный объедками и прочим мусором. Посетители казались куда более самоуверенными, чем летом, прямо-таки строптивыми, таких не запугаешь. Хотя столы в помещении за окошками были сплошь загромождены стаканами и стопками грязных тарелок, некоторые сразу уселись и подняли руки, чтобы сделать заказ или взять слово. Ситуация вправду напоминала спонтанное собрание, где будут изложены требования и критические замечания, которые уже слишком долго замалчивались, но здесь и сейчас было самое место и самое время. Путаные разговоры о посольствах и поездах беглецов заполонили помещение; кое-кто занялся у стойки самообслуживанием. Эд вскоре сорвал голос: он командовал, угрожал и жестикулировал, растопырив руки и по-прежнему сжимая в кулаке нож, которым порой размахивал в воздухе, как мачете в подлеске. Ему казалось, он вырастает из себя. Уже на пороге, уже взявшись за дверь, какой-то пожилой мужчина повернулся к Эду и стал против него. Шагнул так близко, что было невозможно уклониться от его протеста из слов и слюны:
