Книга Смилодон в России - Феликс Разумовский

А вот что касается самого господина коменданта, то тут великолепием и не пахло – воняло за версту перегаром, чесноком, оленьей, трудно перевариваемой печенкой. Владыка острога изволил почивать по-спартански, сидя за столом, уткнувшись мордой в скрещенные руки. Засаленный парик его был не чесан вечность, камзол до изумления грязен, тонкие, хорошей формы пальцы – с траурной широкой каймой. Чувствовалось, что служил он Бахусу куда усерднее, чем отечеству.

– А не угодно ли вам будет, сударь, пробудиться? – с силой тронул его Буров за плечо, энергично потряс и приготовился излиться в монологе, чтоде, мол, он, генерал Черемисов, присланный с секретной фискальной миссией, жестоко заблудился, проплутал по тайге, но духом не упал и готов незамедлительно приступить к ревизии. А посему…

– К ревизии. – Комендант рыгнул, поднял голову, и Буров натурально потерял дар речи: перед ним сидел в похмельном непотребстве его бывший босс маркиз де Сальмоньяк,[511]грязный, опухший, все еще в обнимку с Бахусом. Господи, что же стало с ним, блестящим конфидентом?

– Ксюша, ты? – обрадовался он Лауре, восторженно икнул и выпустил на грудь обильную слюну. – Шифровальную книгу принесла? Сейчас дадим депешу в центр…

Заметив Бурова, он помрачнел, выругался, вгляделся и в страхе замахал руками, словно бы отгоняя привидевшийся кошмар.

– О Господи, князь! Вы, здесь… Ну теперь начнется…

– Что начнется, сударь? – сразу же обрел дар речи Буров и, сожалея об инкогнито, с живостью спросил: – Нельзя ли поконкретней?

Видеть опального маркиза ему было и радостно, и горько – да, жив, жив, но в то же время мертв. Жмуряк не хуже, чем от де Гарда. Эх, Россия, мать Россия… Не мать ты – мачеха…

– Как это что, такую мать? – Бывший Сальмоньяк выругался и посмотрел на Бурова с негодованием, словно учитель на провинившегося мальца. – Шум-гам начнется, стрельба и мордобой. Уж я-то вас, князь, знаю. Майор-то карательный со своими архаровцами прибыл по вашу душу, – и, заметив, как сразу же Буров схватился за ствол, он пьяно захохотал: – Ну вот, что я говорил! Да не боись, ранее обеда, чую, не проспится… Слаб в коленках, не умеет пить…

Пошатываясь, он поднялся, дорулил до секретера, лихо, с пьяной удалью вытащил гербовый лист.

– Вот, князь, ознакомьтесь, сие велено читать прилюдно трижды на день в каждом остроге. И ведь читают.

Бумага впечатляла и была составлена с тонким знанием человеческой психологии. За поимку нехристя, татя, вора и просто государева преступника Васьки Бурова, с ловкостью выдающего себя за князя и генерала, полагалась награда в размере аж ста пятидесяти серебряных рублев. Причем людям беглым, озорным и каторжанским еще давалось и отпущение всех грехов – невзирая на их тяжесть, полностью. А тех, кто Ваське оному потакал бы, укрывал бы да содействовал бы, полагалось без промедления ковать железо и также почитать государственным преступником. А подписано сие воззвание было майором Зубовым, милостью Божьей начальником караульно-розыскной экспедиции. Чувствовалось, что дело свое он знал.

– Ладно, хрен с ним, пусть себе спит. А мы пока пойдем дальше. – Буров невозмутимо положил бумагу, в упор посмотрел на коменданта: – Проводника верного дашь? Оленей сами купим…

Вперед, вперед, только вперед, ну не зимовать же в одном остроге с карателем Зубовым…

– Что, дальше пойдешь? – Отставной маркиз вдруг оскалился, судорожно всхлипнув, сел, и болезненная гримаса до неузнаваемости изменила его лицо, не понять, то ли рассмеялся зло, то ли просто кинуло в тоску его. – Эх, князь, князь, а ведь идти-то тебе некуда… Чукчи вышли на тропу войны, а они ведь не люди – звери.[512]Вождь их, Харгитит, зело крови хочет, жуть как обиделся за бабу-то свою. Волком шастает по окрестным лесам, ясырей[513]не берет, убивает на месте. А вот баба-то его не шибко печалится, особо не переживает. Вишь, какая красавица, – и, сально рассмеявшись, он указал на нимфу, перевернувшуюся на живот и выставившую на обозрение роскошные арбузы-ягодицы. – Хорошая баба, в теле, и выпить не дура. Да и вообще не дура, только салом тюленьим воняет… Такое вытворяет, куда там шлюхам из «Трюма» с их оскомину набившим на причинном месте «дилижансом». Сестра ее, правда, получше будет, да, увы, с майором карательным, Ксюша, миль пардон, махается. Тот прыткий больно, сволочь, из молодых, из ранних… А что, дамы-господа, не выпить ли нам? По старой-то памяти, за встречу? Посидим, поговорим, Париж вспомним, майору карательному, ежели заявится, в морду дадим… Что, не желаете? Ну и ладно, тогда я один. Ксюша, солнце мое, твое здоровье. Князь, с наилучшими пожеланиями, за вас…

После первого же стакана он сник, смачно, а-ля Чесменский, выругался и возвратился в свою начальную позицию – мордой в скрещенные на столе руки. Больше здесь делать было нечего…

– Хорошее имя Ксения, не затасканное, – одобрил Буров, погладил Лауру по щеке, и в голосе его впервые за все время послышалась усталость: – Ты, женщина-загадка, пойдем отсюда, будем думать, что делать дальше.

Собственно, он уже придумал – не место было говорить. Молча они вышли из комендантских хором, миновали двор и окунулись в сутолоку острожной жизни. Такой нелегкой, шумной, кипучей и немудреной. Шлепали по лужам поршни, сапоги, стомы и босые ноги, терлись друг о друга кофты, кацавейки и сибирки, в воздухе висели крик, гул, брань, скрип колесных осей и лошадиное ржание. По площади шатались нищие, убогие, увечные, у лавок толпился северный народ – в волчьих, лисьих и песцовых мехах, в унтах с узорами, в ладных куртках из оленьей кожи. В начищенных котлах кипело варево, жарились на углях рыба и убоина, чад от перегретого масла смешивался с запахами чеснока, лука, хлеба и квасной вонью.

– Пироги с жару, пяток за пару! – кричали у лавок торговцы и зазывалы. – Купи калач, будешь силач! Не жалей грош, товар хорош!

У царева кабака да у харчевок с обжорками народу тоже хватало – хмельного, всякого, разного. Пили с утра пораньше – кто с горя, кто с радости, кто сдуру, кто просто так. С легкостью расставались с монетами, судорожно дергали горлом, истово, с жадностью, словно перед смертью припадали губами к чаркам. Забыться, захмелеть, залить глаза, дабы не видеть, не слышать и не понимать ничего. Уйти хотя бы на время из этой жизни…