Книга Больше, чем это - Патрик Несс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И умирает.
А Водителю остается всего один скрежещущий подскок.
Он нависает над Сетом.
И никаких обнадеживающих звуков — не шевелятся Томаш и Реджина, не ревет мотор, никто не окликает Сета по имени и не торжествует победу.
Он один на один с Водителем.
Конец.
— Кто ты? — булькает Сет.
Но Водитель, конечно, не отвечает, только поднимает потрескавшуюся, оплавленную руку, чтобы поставить точку в этой печальной повести.
Однако почему-то Водитель его не бьет. Он поступает еще страшнее: хватает торчащую из Сетова живота металлическую ногу.
Сет кричит от боли, такой невыносимой, что его, кажется, снова сейчас вырубит, он даже надеется на это и, похоже, именно об этом и умоляет своим криком…
Водитель проворачивает ногу, и боль становится еще яростнее, хотя куда уж там. Все тело словно окунули в кислоту, каждый мускул словно отрывают от кости по волокнам.
— ХВАТИТ! — кричит Сет. — НЕ НАДО! ХВАТИТ!
Но Водитель не прекращает. Он проворачивает ногу снова, в обратном направлении, словно пробуя, как будет больнее…
И как в тот первый раз, когда они прятались с Реджиной и Томашем на пожарище, Сет чувствует, что Водителя бесполезно умолять, в нем нет ничего человеческого, он не знает жалости.
Водитель перехватывает ногу, покрепче стискивая ее жесткими пальцами…
— Нет, — просит Сет, догадываясь, что сейчас будет. — НЕТ! НЕ НАДО!
Водитель выдергивает ногу одним жутким решительным движением, и Сет на миг становится сам не свой от ужаса, когда железка протягивается через все его нутро, и кажется, что сейчас кишки вывалятся на землю (но нет, там только кровь, просто море крови), от уверенности, что теперь точно конец, вот оно, все, и больше никогда ничего не будет…
А потом Водитель переворачивает его на спину. Сет уже едва дышит, захлебываясь подступившей к горлу кровью, как океанской водой.
Он тонет в крови…
(Может, так оно и есть…)
(Может, так оно и было…)
(Может, он так и тонул все это время…)
Водитель без усилий отводит руки Сета от раны, и, хотя сознание велит Сету сопротивляться, бороться, сил у него уже нет…
Он отдан на милость Водителя…
Который даже слова такого не знает.
Водитель наклоняется, замахиваясь, сжимая пальцы в кулак…
Как бы хотелось все изменить, знать, что с Реджиной и Томашем все будет в порядке, остановить Водителя ради них…
Из водительских костяшек выдвигаются шипы, острые, как иглы…
Между ними скачут искры, крохотные электрические дуги, перекидывающиеся с одного острия на другое…
«Вот и все», — успевает подумать Сет.
Вот и все…
Нет…
Из кулака Водителя вылетают молнии…
На долю секунды Сета пронзает нечеловеческая боль…
А потом наступает пустота.
— Ешь. — Мама ставит перед ним тарелку. — Ты такое не очень любишь, но другого нет.
Он сидит за каким-то бесконечно длинным столом, который не влезет ни в одну нормальную комнату, и эхо от стукнувшей по столешнице тарелки уносится в молочно-белую даль. Непонятное место. Невиданное прежде. Не существовавшее.
— Зато я люблю! — Оуэн тянется ложкой через стол и перекладывает дымящиеся куски на собственную тарелку.
— Макароны с тунцом? — Сидящий рядом с Оуэном Томаш смотрит удивленно. — Первый раз вижу.
— Очень вкусно! — Оуэн накладывает немного и Томашу.
— Это то самое, которое ты терпеть не можешь, Сет? — уточняет Эйч с соседнего стула.
— Правда? — доносится с торца стола голос отца.
— Боюсь, что да, — подтверждает Гудмунд, подаваясь вперед справа от Сета. — Ненавидит всеми фибрами. Вареный тунец и так редкостная гадость, а если еще смешать с луком…
— И впрямь, — кривится Моника, которой Оуэн тоже положил попробовать. — Ужас!
— Вот оно, влияние Интернета, — укоризненно произносит мама, усаживаясь. — Не нравится что-то — сразу «гадость», а тот, кому нравится, сразу «дурак». А как же широта взглядов? — Она съедает кусок. — По-моему, вкуснотища!
— О вкусах стали спорить, — соглашается отец, раскрывая газету. — Хотя любой знает, что это бесполезно.
— Все равно, — Томаш смотрит в тарелку, насупившись, — мои вкус и взгляд одинаково против.
— Можешь отъесть у меня, — предлагает Гудмунд, подвигая Сету тарелку с аппетитными макаронами и курицей в грибном соусе.
— Или у меня, — следует его примеру Эйч.
— Тогда и меня посчитайте. — Моника передает Сету через стол свою тарелку, где вместо тунца теперь те же макароны с курицей.
— У меня другое, — говорит Томаш, перед которым теперь дымится ароматное рагу из мяса с овощами, — но я его с детства обожаю.
Мама качает головой:
— Все кругом думают, что им виднее. Все.
— Иногда полезно выяснить, что ошибаешься, — раздается чей-то голос за спиной.
Сет оборачивается. Реджина. Чуть в стороне от стола, темным силуэтом на фоне освещенного проема. Она не вместе с остальными. Отдельно. И словно ждет чего-то.
Кого-то. Его.
Сет щурится против света.
— За этим я здесь? — переспрашивает он сипло, словно до этого много лет молчал. — Для этого все устроено?
Реджина делает шаг вперед, и свет за ее спиной меркнет, превращаясь в россыпь звезд на ночном небе, где сияет Млечный Путь. Она встает перед Сетом, все та же массивная, неуклюжая Реджина.
Только она улыбается. И улыбка ее говорит: «Не валяй дурака».
— Не валяй дурака, — произносит она вслух, и голоса за столом утихают.
— Это не воспоминание, — говорит Сет. — Не такое, как другие.
— Само собой.
Он окидывает взглядом сидящих за мирным ужином, по-прежнему занятых едой и беседой. Все, кого он знает. Гудмунд оглядывается на него. С улыбкой.
— И на сон не похоже. — Сету становится горько.
— Вот опять, — укоряет Реджина. — Ты опять думаешь, что у меня на все есть ответ.
— Это смерть? Я наконец умер?
Она лишь пожимает плечами.
— Что я здесь делаю? Что все это значит?
— Понятия не имею.
— Но ты же на что-то намекала? — Сет обводит рукой комнату, гостей за столом, Гудмунда, который глядит пристально и с тревогой. — Что происходит?
