Книга Первая оборона Севастополя 1854–1855 гг. "Русская Троя" - Николай Дубровин

«С неимоверными усилиями и с огромными жертвами обороняющийся исправлял в течение ночи повреждения в пороховых погребах и амбразурах и едва успевал сделать утром по нескольку выстрелов из каждого орудия по неприятельским сапам (траншеям), как в самое непродолжительное время атакующий, действуя по этим укреплениям сосредоточенным перекрестным огнем, засыпал на них все амбразуры, подбивал часть орудий и приводил их к совершенному молчанию. После этого осадные батареи продолжали целый день почти безнаказанно громить эти укрепления, подвергаясь сами только выстрелам отдаленных батарей третьего и первого бастионов и еще более отдаленных батарей Северной стороны».

Каждый вечер 2-й бастион представлял груду развалин – и ни одно орудие его не могло действовать свободно. Вынося на себе огонь 70 неприятельских орудий, он был постоянно в самом жарком огне. Получив название ада, бойни и толчеи, 2-й бастион был в это время опаснейшим местом, какое только было в Севастополе. На бастионе не сохранилось ни одной правильной насыпи, ни чистого рва, ни одного целого блиндажа и порохового погреба – все это было разбито, разрушено, скомкано и перевернуто. Здесь не было ни одного безопасного местечка: бомбы, ядра и пули реяли по всем направлениям и наносили огромное опустошение в рядах его защитников. Каждый из назначенных на бастион шел туда с полной уверенностью, что не возвратится, и случалось, что для некоторых сознательное ожидание смерти продолжалось не несколько минут или часов, а несколько дней и даже недель. Поставьте себя на место каждого из живших на бастионе, тогда вы глубоко прочувствуете и поймете нижеследующий нехитрый, но богатырский ответ одного из егерей, рассказанный генерал-лейтенантом Меньковым на одном из севастопольских обедов.

В один из тяжелых дней для 2-го бастиона главнокомандующий князь Горчаков посетил укрепление, гарнизон которого составляли закаленные в бою остатки храбрых полков 8-й пехотной дивизии. Это были действительно остатки, потому что 26 августа во всех трех полках (графа Дибича-Забалканского, Полтавском и Кременчугском) насчитывалось только 2317 человек, занимавших линию резервов на всем протяжении 5-го отделения оборонительной линии. Обходя разрушенный 2-й бастион, князь Михаил Дмитриевич спросил у окружавших его солдат:

– Много ли вас здесь на бастионе?

Один из ближе стоявших к князю егерей на минуту призадумался, как бы соображал что-то, и затем с полным спокойствием и тем геройским равнодушием, которые отличают русского солдата накануне всякой опасности, отвечал:

– Дня на три хватит, ваше сиятельство!

Здесь жизнь сложилась так, что богатыри-защитники делили себя на очереди, когда кому лечь костьми на защиту родины, и выжидали решения своей участи спокойно, с полным презрением к смерти.

«Поклонитесь перед ними, они достойны вашего почтения», – сказал один из проповедников. «Поучайтесь у них, как защищать родную землю», – прибавим мы, отдавая дань удивления этим смелым сынам России.

Да, достойны удивления стоявшие под тем адским огнем, который не прерывался целый август месяц. В течение пятнадцати дней (с 9 по 24 число) неприятель бросил в укрепления и в разрушенный город 132 528 снарядов; с нашей стороны выпущено 51 275 снарядов и расстреляно 555 000 патронов. Число ружейных выстрелов, произведенных союзниками, было еще больше того числа, которое было сделано нами. От столь сильного огня мы понесли потерю в 8921 человека убитыми и ранеными. Потеря эта была частью пополнена тремя дружинами курского ополчения, размещенными на 4-м отделении оборонительной линии.

После столь продолжительной и жестокой бомбардировки не одни только укрепления и ближайшие к ним улицы пострадали от выстрелов – весь Севастополь глядел могилой. Все улицы, даже Екатерининская, месяц тому назад еще оживленная, теперь сильно пострадала: дома были разрушены, мостовые и тротуары изрыты бомбами. Это была в ту пору дорога ядер и бомб, лившихся непрерывной струей. Совершенно пустая, она по временам только оживлялась угрюмой партией проходивших войск, проезжавших фурштатских телег и проносимых окровавленных носилок. Кругом не было живого места, повсюду ужас и разрушение: тут стена разбита, там крыша разметана взрывом, все улицы покрыты мусором, щебнем, камнями и осколками бомб. Нигде не видно было ни одного дерева, только свежие пни свидетельствовали о былом существовании садиков, истерзанных и исковерканных неприятельскими снарядами, даже трава вся пожелтела и обгорела.

В это тяжелое время под именем Севастополя известны были Николаевская батарея да площадка около Графской пристани – все остальное лежало в развалинах и искрещивалось выстрелами. Считаясь сравнительно безопасной, площадка у Графской пристани стала в это время последним убежищем жителей Севастополя. Тут стояла пехота, расположенная бивуаком, артиллерия с разбитыми возле коновязями, тут же, приютившись где-нибудь к стенке, сидели торговки перед столиками, на которых с утра до поздней ночи кипел самовар, продавались яблоки, булки, куски какого-то мяса, плавающие в сальной воде. С шутками, прибаутками, со смехом и вздохом торговки разливали этот соус в глиняные чашки и подавали их проголодавшимся. Беспрерывное движение, работы и шум на пристани оживляли этот уголок и резко отделяли его от прочих частей города.

Главная жизнь и деятельность сосредоточилась в Николаевских казармах, куда переселилось почти все начальство осажденного города. Туда перенесены были все штабы и перевязочный пункт, там же помещались и сестры милосердия. В это время в Николаевской батарее все казармы были наполнены народом: коридоры и галереи заняты солдатами, часть нижнего этажа – торговцами. Здесь явились вывески заведений, магазинов и даже вольной аптеки. Здесь были штабы и канцелярии, госпитали и церковь, присутственные места и гостиница, аптека, кондитерская, лавка и трактир, устроенный в одном из казематов. Несколько столов, покрытых черной клеенкой, и простых скамей составляли все убранство трактира; угол, отгороженный множеством поставленных друг на друга бочек и бочонков и покрытых сверху большой доской, составлял буфет трактира. Самое разнообразное общество постоянно наполняло это мрачное жилище. Все столы были заняты во всякое время дня и ночи, стук ножей, вилок и ложек был похож на звук барабанной дроби.

В Николаевские казармы стекалось все севастопольское население за всевозможными покупками. Здесь можно было достать всякие товары, хотя за весьма дорогую цену; тут можно было узнать самые свежие новости, хотя часто сомнительной верности. Все разговоры сводились на один рассказ, что союзники подвинулись слишком близко и что наступают самые жаркие дни для Севастополя.

Действительно, к 24 августа неприятель подвинулся вперед настолько, что находился от рва 2-го бастиона только в 20 саженях, а от Малахова кургана в 17 саженях.

Такое приближение неприятельских подступов почти к самым рвам наших укреплений, неисправимые повреждения, а главное, причиняемый огнем неприятеля гарнизону урон, возраставший от необходимости с каждым днем увеличивать число рабочих, указывали на близость времени штурма севастопольских укреплений. В ожидании его в улицах города стали усиливать баррикады, приготовляли все необходимое для подорвания бастионов и батарей, переводили на Северную сторону все мастерские, лаборатории, главные пороховые склады, штабы, архивы и пр. Между тем 22 августа союзные главнокомандующие, генералы Пелисье и Симпсон, созвали общий совет, составленный только из корпусных командиров и начальников артиллерии и инженеров. На этом совете положено было произвести штурм укреплений Севастополя как действие самое выгодное для союзников, потому что дальнейшее ведение подступов, под сильным артиллерийским и ружейным огнем обороняющегося, представляло для союзников почти непреодолимые препятствия.