Книга Загадки Петербурга II. Город трех революций - Елена Игнатова

Молодые ученые по традиции объединялись в кружки, которые тоже носили домашний характер, их участников связывали не только профессиональные интересы, но и потребность в живом научном общении. В одной из квартир дома академиков, у историка Натальи Сергеевны Штакельберг с зимы 1920/21 года стали собираться ее коллеги, занимавшиеся историей России. Время было трудное, и «на первое собрание Кружка каждый принес с собой кусочек сахару, кусочек хлеба и полено», вспоминала она. Кружок собирался два раза в месяц, заседания начинались с чтения докладов и новых статей его участников, а потом устраивались веселые дружеские вечеринки. «Однажды, когда наши гости разошлись уже около восьми часов утра, предварительно на прощание исполнив… „Вещего Олега“ — песню с лихим солдатским свистом и притопыванием», — вспоминала Н. С. Штакельберг, к ней обратилась жена академика Павлова, который жил этажом ниже. Она «любезно попросила устраивать наши танцы, „если возможно, то не каждую неделю“»… «И чему вы там все время смеетесь? Как будто теперь есть чему смеяться!» — недоуменно сказала Серафима Васильевна. Но, несмотря на скудость и трудности этих времен, они были счастливыми для кружков молодых ученых.

В 1925 году Академия наук праздновала свой юбилей — двухсотлетие со времени основания. На торжество приехали иностранные ученые, дипломаты, М. И. Калинин представлял на юбилее советское правительство. Выступления гостей были посвящены значению Академии для России и мировой науки, профессор Бомбейского университета Моди закончил свое приветствие словами: «Боже, благослови Россию, русский народ и его Академию наук!» Речь М. И. Калинина отличалась от остальных — он говорил о новой советской науке, о том, что старая Академия отныне стала Академией наук СССР и правительство заботится и будет еще больше заботиться об ученых. Считаясь с международным авторитетом Академии наук, власть демонстрировала терпимость: у многих академиков сомнительное политическое прошлое (среди них бывшие кадеты, монархисты, а непременный секретарь Академии востоковед С. Ф. Ольденбург при царизме был членом Государственного совета, а позже министром Временного правительства) — но забудем прошлое. Жаль, что в советской Академии наук практически нет коммунистов (к 1928 году среди тысячи с лишним ее сотрудников было всего семь членов ВКП(б)). ОГПУ известно, что академики Вернадский, Платонов, Ольденбург материально помогают своим детям-эмигрантам; что вернувшийся в СССР сын академика Павлова воевал в белой армии, но мы не возражаем. Мы не против того, что ученые Академии наук годами работают за границей, ездят в командировки и на конгрессы; правда, у ОГПУ есть сведения, что кое-кто из них встречался там с лидерами эмиграции, и это уже серьезно… Но не стоило портить праздник, и правительство выделило к юбилею Академии дополнительные средства для расширения штата ее лабораторий и институтов. «Решено дать всем академикам половину их содержания, как и остальным служащим Академии… Все младшие служащие получат готовые костюмы к юбилею», — записала накануне праздника жена С. Ф. Ольденбурга Елена Григорьевна. Украсилось само здание Академии наук, на его парадной лестнице было установлено мозаичное панно М. В. Ломоносова «Полтавская баталия». Через 12 лет после этого сотрудники Академии наук Ю. А. Крутков и Ю. Б. Румер встретятся в концлагере и вспомнят тот юбилей, парадную лестницу и ломоносовское панно…

Власти сдержали обещание заботиться об ученых, при правительстве была организована Комиссия по содействию Академии наук во главе с секретарем ВЦИК А. С. Енукидзе. На первых порах Енукидзе был любезен, Комиссия рекомендовала желательные правительству кадровые решения в руководстве Академии, но все активнее вмешивалась в ее внутреннюю жизнь. К 1927 году время любезностей кончилось. 15 мая 1927 года в «Ленинградской правде» появилась статья журналиста Горина «Академический ковчег»: «При знакомстве с личным составом аппарата Академии прежде всего поражает в нем солидное количество бывших людей… Не только [старая] бюрократия, но и родовитая аристократия, как нам передали, пополнили своими представителями академический аппарат: тут и бывшие бароны Штакельберги, и бывшая княжна Пилкина… Наличие подбора доказывается тем… что в Академии собраны люди, родственные не только по духу… но и по крови». Он перечислял титулы, родственные связи, придворные звания, от которых у несведущего читателя темнело в глазах: в Академии работали бывшие губернаторы, прокуроры, камер-юнкеры, бароны, князья — и это на десятом году советской власти! «Аппарат Академии наук СССР не может пользоваться привилегиями экстерриториальности и не может быть ковчегом для бывших», — заключал Горин. А через две недели правительство утвердило новый устав Академии наук, который лишал ее автономии. Для того чтобы покончить с засилием «старой касты», по новому уставу почти вдвое увеличивалось число академических вакансий. «Мы хотим открыть отделение общественных наук и посадить туда настоящих ученых-марксистов, и если можно в другие отделения, то и туда. Мы хотим ввести больше свежих ученых, которые могут по-новому подойти к Академии», — пояснял Луначарский (скоро сам Анатолий Васильевич станет «свежим» академиком).

Такие планы власти вынашивали давно; одним из самых яростных врагов «старой касты» был заместитель наркома просвещения, историк М. Н. Покровский, который предлагал вообще упразднить ее Отделение гуманитарных наук или «отделаться от тех… элементов, которые уже абсолютно никакому использованию в советских условиях не подлежат». Власти не случайно начали наступление на Академию с гуманитарных наук, ведь именно эти науки формируют самосознание и мировоззрение народа. Известный историк России, академик С. Ф. Платонов так вспоминал о своих первых шагах на научном поприще: «Мы жили в новой для нас области историографии как в каком-то ученом братстве, где все исследователи дышали общими учеными интересами и жаждою народного самопознания». Историк М. Н. Покровский был убежден, что задача истории — не поиск объективной истины, что она — оружие в классовой борьбе и «наука большевистская должна быть большевистской».

Покровский и Платонов — современники и образование получили почти в одно и то же время, но их взгляды разделяла пропасть. Эта расколовшая общество пропасть была уже за полвека до победы большевиков, но теперь старый спор продолжался в новых условиях: с одной стороны — «жажда народного самопознания», с другой — «ваше слово, товарищ маузер!». Покровский пестовал новых историков-коммунистов в Коммунистической академии, в Обществе историков-марксистов, которые он возглавлял, но созданная им и его учениками школа отплатила творцам черной неблагодарностью: после того как многие из них погибли в терроре 30-х годов, «советская история» стерла их имена со своих страниц. Однако до той поры ученики и соратники Покровского владели монополией в области исторической науки. В начале 20-х годов единственным коммунистом на кафедре русской истории Петроградского университета был М. М. Цвибак — «в распахнутом бушлате, в матросской тельняшке, с голой грудью, в матросской шапочке с лентами и в широченных брюках клеш он ходил по университетским коридорам и изображал лидера классовой борьбы в Университете. По-моему, он был из мелкобуржуазной семьи», вспоминала Наталья Сергеевна Штакельберг. Цвибак сыграл заметную роль в расправе с учеными Академии наук и подготовил в соавторстве с другим историком-коммунистом, Г. А. Зайделем[77], книгу «Классовый враг на историческом фронте» (Л., 1931). Прошло еще несколько лет, и оба они сами оказались в тюремном застенке.