Книга Правда сталинских репрессий - Вадим Кожинов

Здесь может возникнуть недоумение, ибо ведь Мандельштам погиб, условно говоря, как раз в "тридцать седьмом" (собственно календарно — 27 декабря 1938-го в лагере на окраине Владивостока). Но к этому скорбному итогу мы еще вернемся; отметим только, что вдова поэта явно — и правильно — не считала его жертвой именно "тридцать седьмого". Между тем Позднее Мандельштама без сколько-нибудь серьезных обоснований «приплюсовали» к тем, кто стал «жертвой» именно и только в тридцать седьмом. Кроме того, литераторы, «уцелевшие» в 1937-м, начали задним числом рассказывать о своем изначальном преклонении перед Мандельштамом. На деле он был, в сущности, чужд героям писательского съезда 1934 года. И, надо сказать, лишь один из делегатов этого съезда, Борис Пастернак, честно признался в 1958 году, что в свое время «недооценил» Мандельштама (и потому в 1934-м уклонился от ответа на вопрос Сталина о том, является ли Мандельштам "мастером"), а, скажем, делегаты съезда 1934 года Каверин (Зильбер), Паустовский, Шкловский — как и Эренбург — впоследствии уверяли, что они-де всегда знали истинную (высшую) цену Мандельштаму. Между тем Каверин в 1937 году отказался дать Осипу Эмильевичу небольшую сумму денег взаймы, сославшись на то (поразительная моральная глухота!), что деньги нужны ему самому, так как он строит дачу… (В 1977 году Каверин сделал «выговор» вдове поэта: "Напрасно вы об этом вспомнили".)

Мандельштама сейчас ставят в один ряд с теми, кто в 1934-м, после его ареста, "праздновал победу" на писательском съезде. Так, в незаурядном в целом исследовании Виталия Шенталинского "Рабы свободы. В литературных архивах КГБ" (1995) на с. 14 дан перечень этих самых «рабов», в котором имена арестованных перед писательским съездом Флоренского, Клюева и Мандельштама оказались "в одном строю" с именами делегатов съезда — Бабеля, А. Веселого (Кочкурова), М. Кольцова (Фридлянда)… А ведь Бабель и А. Веселый служили в ВЧК, Кольцов же занимал, пожалуй, еще более «ответственное» положение — был своего рода личным «эмиссаром» Сталина. И гораздо уместнее было бы поставить вторую «тройку» в совсем иной «ряд» — скажем, Кольцова — вместе с его приятелем, заместителем главы НКВД в 1936–1937 годах, начальником ГУЛАГа М.Д. Берманом, который был арестован в том же декабре 1938-го, что и Кольцов, а Бабеля — с его многолетним другом, виднейшим деятелем ВЧК-ОГПУ, начальником СОУ (Секретнооперативного управления) ОГПУ Е.Г. Евдокимовым (февраля 1935 года Бабель сообщал в письме к матери и сестре: "…прибыли мои товарищи — Евдокимов… Калмыков… На них уходит много времени. Ложусь спать в четыре-пять часов утра". Бабель И. Сочинения. М., 1991, т. 1, с. 345–346), арестованным опять-таки в одно время с Исааком Эммануиловичем (Бабель даже был расстрелян 27 января 1940 года в одной «группе» с женой и сыном Евдокимова; последнего расстреляли несколькими днями позже вместе с Ежовым).

Осип Эмильевич — человек и поэт совсем иного «ряда», о чем совершенно верно писали и его вдова, в глазах которой "уничтожение Мандельштама, Клюева, Клычкова" — единый акт, и «боевой» стихотворец Алексей Сурков, с чьей точки зрения, высказанной в 1936 году, "только по паспорту, а не по духу — советские: Клюев, Клычков, Мандельштам", — тот же «ряд»… И еще одно существеннейшее имя: "Последним "мужем совета", — писала вдова поэта, — для Мандельштама был Флоренский, и весть об его аресте… он принял как полное крушение и катастрофу". П. А. Флоренский был арестован 25 февраля 1933-го — то есть за год с небольшим до ареста Мандельштама.

Как-то сближать Мандельштама с Бабелем нет оснований уже хотя бы потому, что поэт, о чем свидетельствует его вдова, "категорически отказывался" от какого-либо литературного "союза с одесситами", то есть писателями бабелевского круга, а также пришел к выводу, что Бабель пишет "не по-русски"…

Тем более это относится к М. Кольцову, ибо, как сообщает Н.Я. Мандельштам, даже и В.Б. Шкловский мечтал в 1930-х годах о том, чтобы репрессии ограничились "собственными счетами" людей власти, и "когда взяли Кольцова, он сказал, что это нас не касается".

Словом, присущее массе нынешних сочинений «приравнивание» совершенно различных людей, погибших в 1930-х годах, означает не только явное упрощение, но и грубое искажение реальности. Те же Бабель и М. Кольцов, если уж на то пошло, были гораздо ближе к уничтоженному в 1940-м Ежову, в доме которого они запросто бывали в качестве дорогих гостей, чем к Флоренскому, а также и к Мандельштаму.

Бабель много лет работал над сочинением о чекистах, и ему мешало только следующее: "…не знаю, справлюсь ли, — признавался писатель, — очень уж я однообразно думаю о ЧК. И это оттого, что чекисты, которых знаю… просто святые люди. И опасаюсь, не получилось бы приторно. А другой стороны не знаю. Да и не знаю вовсе настроений тех, которые населяли камеры, — это меня как-то даже и не интересует" (!). А вот суждения М. Кольцова: "…работа в ГПУ продолжает требовать отдачи всех сил, всех нервов, всего человека, без отдыха, без остатка… Не знаю, самая ли важная для нас из всех работ работа в ГПУ. Но знаю, что она самая трудная…" Ежова М. Кольцов воспел в «Правде» от 8 марта 1938 года как "чудесного несгибаемого большевика… который дни и ночи… стремительно распутывает и режет нити фашистского заговора…".

Бабеля — не говоря уже о Кольцове — «категорически» отделяет от Мандельштама уже одно только восприятие коллективизации, которой Исаак Эммануилович не только восхищался (выше приведено одно из соответствующих его высказываний), но и сам лично осуществлял. С февраля по апрель 1930 года он, по его собственному определению, "принимал участие в кампании по коллективизации Бориспольского района Киевской области". Вернувшись в Москву в апреле 1930-го, Бабель сказал своему другу Багрицкому:* "Поверите ли, Эдуард Георгиевич, я теперь научился спокойно смотреть на то, как расстреливают людей"*. В начале 1931 года Бабель вновь отправился в те места… Осип Мандельштам, казалось бы, столь далекий от Николая Клюева, воспринял коллективизацию как космическую катастрофу ("природа своего не узнает лица…"); в написанной Клюевым незадолго до ареста (но опубликованной лишь в наше время) "Песне Гамаюна", которую, вполне вероятно, слышал из его уст Осип Эмильевич, воплотилось именно такое восприятие, предстающее сегодня поражающе провидчески (стихотворение это сохранилось только в архиве ОГПУ):

К нам вести горькие пришли,

Что зыбь Арала в мертвой тине,

Что редки аисты на Украине,

Моздокские не звонки ковыли.

И в светлой Саровской пустыне

Скрипят подземные рули!

(В 1940-х годах Саров превратится в "Арзамас-16"…)

К нам вести горькие пришли,

Что больше нет родной земли…

Да уж, в самом деле, Гамаюн — птица вещая… И как прав был Мандельштам, написавший ранее: "Клюев — пришелец с величавого Олонца, где русский быт и русская мужицкая речь покоится в эллинской важности и простоте. Клюев народен потому, что в нем сживается ямбический дух Боратынского с вещим напевом неграмотного олонецкого сказителя".

Вполне закономерно, что в 1934 году ордера на арест Клюева и, через три с половиной месяца, Мандельштама подписал один и тот же зампред ОГПУ Я.С. Агранов, а допросы их вел один и тот же Н.Х. Шиваров; его отчество — «Христофорович», из-за чего некоторые читатели усматривают в нем сына русского священника. Между тем Шиваров, подобно известному Христиану Раковскому (Станчеву), был выходцем из Болгарии, то есть "коммунистоминтернационалистом", каковых в составе ВЧК-ОГПУ имелось множество.