Книга История его слуги - Эдуард Лимонов

Враги мы, выходит, если и не личные, то в социальном смысле, несомненно, враги. А вроде все в порядке, смеемся подчас вместе.

Я сижу на пороге в сад, в просторных полотняных брюках сижу. Нос мой обожжен солнцем, а жопа у меня холодная, странно, не правда ли? Я обожаю осеннюю свежесть жизни, ветер, растения, что-то орущих птиц. Единственное, отчего мне грустно — что я один и нет со мной существа, которому бы можно было сказать: «Посмотри, прислушайся, как хорошо, а?» И еще добавить вдруг: «Знаешь, а мы ведь умрем, а ведь как все равно хорошо, а! Ничего в сущности нового, господа, а так, чувства…»

Сказать было кому. Как доказательство этого, из бывшего дома Изабэл вышла в сад беловолосая девочка-подросток в вязаных толстых чулках, ведь было уже прохладно, и смешной походкой балерины устремилась к качелям. Она покачалась неэнергично некоторое время, задумчиво улыбаясь, не подозревая, очевидно, что ее кто-нибудь видит. Затем, обнаружив меня, тотчас соскочила с качелей, прошла к Ист-Ривер, постояла у реки и быстро ушла опять в дом. «Отчего люди так боятся друг друга», — подумал я. Одно только присутствие мое в саду спугнуло ее. Даже не в саду, собственно, я сидел на пороге двери, выходящей на террасу. Что ей мой взгляд, однако ж сбежала.

Я тоже вернулся в дом. Ушла Линда, проснулся Стивен, и было слышно, как он наполнял свою ванную водой. Я поднялся к себе в комнату — радио объявило, что ветер усиливается и ночью ожидается ураган. На всякий случай я опустил специальные штормовые рамы на окнах в моей комнате и прошелся по всему дому, проверяя, закрыты ли окна, и там, где были штормовые рамы, опустил их.

Стивен ушел, он всегда так хлопает дверью, что невозможно не заметить его ухода, энергия кипит и вырывается из него и заставляет его хлопать дверьми. Слуга же уютно уселся у окна, ожидая бури, и взялся читать «Руководство к ведению партизанской войны» Че Гевары. Не очень читалось. «Ямы-западни для танков мы, конечно, сумеем выкопать, — думал я, — но лучше самим иметь танки». Рассеянно слуга относился к конкретным деталям. Как бы подводя на сегодня итог моему внутреннему спору с Гэтсби, я подумал убежденно: «Всегда будут угнетатели и угнетенные. И всегда будет надежда для угнетенных. И неимоверный свет тысяч солнц революций не затмить ни робеспьеровским террором, ни сталинскими лагерями, которые и есть контрреволюция. Никогда! Гордая революция. Право на революцию есть в каждом сердце. Капитализм и социализм — выдумки человека, а революция — явление природы, как этот приближающийся ураган».

Я еще почитал некоторое время, из этой и из других книг, а потом уснул, положив на голову подушку, как это делал всегда мой отец — офицер.

* * *

Разбудила меня, еще до рассвета, буря. Летали ветви деревьев и трещали деревья нашего сада, в ванной моей комнате от высокого окна sky-light сверху сыпалась штукатурка, и я думал, стекла не выдержат напора ветра и в спальню ворвется ураган. К моему удивлению, стекла выдержали.

В 8:30 и в 9 часов утра все еще была буря, и только к 11 часам природа более или менее успокоилась. Сейчас лежат в саду трупы двух-трех деревьев помельче, ветви иных — больших. Обнажился голый непристойный забор, отделяющий нас и наш миллионерский садик от внешнего мира.

Хозяин, видимо, пришел ночью пьян и еще пил белое вино с любовницей и неведомыми друзьями (на столе стояло много бокалов), двери в сад и на улицу были открыты, когда я сошел в семь часов утра вниз, на полу еще были мокрые человеческие следы. Газета, хотя и лежала под навесом, оказалась вдребезги мокрая, и я сушил «Нью-Йорк таймс» на газовой плите, простыню за простыней, постепенно узнавая, что случилось в мире.

глава одиннадцатая

Прошла зима. Я поймал себя на том, что всегда плохо помню зимы, они выпускаются моей памятью, и получается, что в моем году только три сезона: весна, лето и осень. Единственная зима, которую я помню четко и всю, — зима 1967–1968 годов, моя первая зима в Москве. Стояли адские сорокаградусные морозы, усугублявшиеся моим недоеданием. От холода у меня болело мясо, все мышцы тела, когда я, натянув на себя все, что можно было натянуть, — всю мою одежду, — бегал в столовую на углу Уланского переулка и Садового кольца. Столовая эта — заледенелый снаружи полуподвальный рай, где я ел бесплатно черный хлеб и горчицу, заплатив за официальный стакан компота, вмерзла в мою память навечно. Иногда я еще украдкой воровал с тарелок недоеденное — то кусок сосиски с картофельным пюре, то сосисочную кожуру, содранную брезгливым шофером такси. Что не годилось в пищу шоферу, с удовольствием поедал поэт. В ту зиму я похудел на 11 килограммов, так что я помню ее всю.

Нью-йоркскую зиму 1979–1980 годов я всю проебался и прослужил. В основном проебался с девушками, так как Стивен только на лыжах кататься ездил за зиму три раза. Какой уж там Нью-Йорк, дела он забросил, бумаги валялись неразобранными. Линда шипела и злилась на Стивена. Помню, как в январе, бодрый и розовый, только что прилетевший с очередной лыжной экскурсии, Стивен вышел утром в халате на кухню, и я его вежливо спросил, как ему понравилось лыжное катание в Аспене. Вопрос был невинный, лишь бы о чем-то спросить босса, никаких задних мыслей, но Гэтсби смутился и почему-то стал передо мной оправдываться:

— Я не только отдыхал, Эдвард, — сказал он, — у меня было три различных бизнес-митинга в Колорадо, в разных городах.

Я выдавил из себя уважительное «О!» Что я мог еще сказать? Прозвучали его митинги неубедительно. Разбирая его вещи, вороша пласты и окаменения в его чемоданах и сумках, я не нашел ни одной деловой бумаги, только развлекательные книжки — помню, была там книга «Последний конвертабл», среди прочих, и неприличное количество женских вещей — чулки, трусики, варежки, даже пара шляп. Бизнес-митинги! Ольга потом стирала его бизнес-митинги в бельевой. Как раз тогда вышел журнал со статьей о нем, где Гэтсби изображался как working-class миллионер. И люди читали, очевидно, верили. Он очень умно и устало говорил с журналистом, выглядел убедительно «good looking», что еще нужно читателям.

* * *

Наступила нью-йоркская весна. С появлением первой зелени в нашем саду хаузкипер Эдвард получил письмо из Рима, обрадовавшее его до беспамятства. Один из самых известных в Америке небольших издателей — Леонардо Анджелетти — сообщал мне, что адрес мой дал ему в Риме его друг — русский писатель Евгений Ефименков и что Ефименков же сказал ему, что я написал «Great book». Что он, Анджелетти, будет в Нью-Йорке пару дней, летит из Рима, и хотел бы он меня повидать и получить рукопись моей книги на предмет возможной публикации ее в его издательстве. Анджелетти называл дату, когда он будет в Нью-Йорке, и просил быть в этот день дома, он позвонит, и мы встретимся.

Еще бы я не был дома! Даже если бы меня посадили в тюрьму на этот день, я убежал бы и вполз в миллионерский домик израненным и кровоточащим. Ведь мои дела с книгой были никак, она не лежала ни в одном издательстве. Лайза не знала больше, куда ее посылать. Тупик.

Осенью у меня было появился издатель. Сейчас бы, только взглянув на его рожу, я бы сказал, что ему до публикации моей книги срать не досрать, что не того он совершенно типа человек, но тогда я, оказывается, ни хуя не разбирался еще в издателях. Малколм был представлен мне знакомым художником осознанно, но как бы между прочим, знакомьтесь — это Малколм — издатель, а это Эдвард — писатель Но, в сущности, Малколм сам приебался ко мне — стал расспрашивать, что за книга, о чем она… Дело в том, что до этого издатель Малколм выпустил не так много книг, и все они были в основном подарочные дорогие издания. Знаете, с хорошими фотографиями, глянцевая бумага, какие-то достопримечательности, или минералы, или цветы… Из тех книг, которые никому, в общем, кроме издателя, не нужны, даже тому, кому они подарены. Книга — символ. Ты даришь такую книгу кому-либо, а он собирается через неделю на день рождения к приятелю и думает, что бы ему подарить. Деньги тратить очень не хочется, и тут-то взгляд падает на книгу, выпущенную издателем Малколмом. Эти книги всегда в прекрасном состоянии, часто даже не перелистаны. Чего там смотреть, они все одинаковы.