Книга Черный мел - Кристофер Дж. Эйтс

Да, вот как все восприняли в Питте. Шестеро друзей, двое — Чад и я — поссорились. Но с Марком мы оставались неразлучными до самой его смерти. Возможно, депрессия Марка — конечно, у него была депрессия, как же иначе? — в какой-то степени отразилась и на мне. Можно представить, как тяжело дружить с депрессивным человеком. Мир казался ему таким невыносимым, что он покончил с собой, предпочел уйти в небытие. Стали вспоминать, что было до того, решили: мастурбация над «Азиатскими крошками» вовсе не была проявлением расизма. И выдержки из моего дневника разоблачали самые обычные недобрые мысли, такие время от времени возникают у каждого. Пусть тот, кто сам не без греха, первым бросит в него камень, и так далее. Никому не пришло в голову обратить внимание на следующее: после смерти Марка публикация выдержек из моего дневника прекратилась. На Марка никто не подумал, все решили: человек, который копировал мой дневник и выставлял напоказ мои самые сокровенные мысли, перестал надо мной издеваться из уважения к моему горю. По-моему, большинство решило: моим мучителем был Джек.

Несколько дней ко мне подбегали однокурсницы и обнимали. Однокурсники сочувственно хлопали меня по спине. Многие люди меня почти не знали, но подходили и выражали соболезнования по случаю гибели друга.

Однажды в большой толпе на заднем дворе издали я разглядел Джека и Эмилию. Все двигались мне навстречу. Джек заметил меня и поспешно отвел глаза в сторону. Потом он как будто что-то вспомнил и что-то сказал. Остальные пожали плечами и последовали за ним. Он увел всех за собой.

Полицейские побеседовали со мной и заверили, что, хотя обстоятельства смерти Марка ни в коем случае не считаются подозрительными, после такой смерти они обязаны навести справки. Они выразили надежду на мое понимание. Я торжественно кивал, с мыслью: может, они меня испытывают, пытаются подловить? Если так, значит, испытание я прошел. Мне не составило труда изображать убитого горем друга. Я действительно был сломлен. Полицейские вели себя очень чутко и тактично. Мне тошно вспоминать горы своей лжи.

LXVII(ii).Но теперь настало время примешать к моему признанию настоящее. Жизнь в моей квартире-«паровозике» продолжается. Жалкая, но все-таки жизнь.

Иногда, сидя за письменным столом, я перестаю набирать текст и гадаю, придет ли Дэ, постучит ли в мою дверь и простит ли меня. Конечно, она меня не простит. Нельзя простить. И вдруг в голову закрадывается спасительная мысль: неслучайно я потерял ее книгу. Кажется, в глубине души я предпочел потерять ее стихи, чтобы не рассказывать подробности гибели Марка. Я потерял книгу Дэ, и она сбежала от меня, так пусть никогда ничего не узнает и не возненавидит меня за содеянное.

Фокус удался. Я остался один, наедине со своим рассказом. Со мной только прошлое, далекое прошлое.

LXVIII.Эмилии очень шел черный цвет — на фоне свечей и витражей она выглядела настоящей хичкоковской вдовой. Джолион вошел в церковь и сразу же заметил их с Джеком. Они сидели рядом. Джек неуклюже ерзал на скамье, в таком месте шутить не положено, и ему было не по себе. Джолиону показалось — в какие-то минуты Джек и Эмилия держались за руки, но, может, ему просто померещилось. Через несколько рядов от Эмилии и Джека сидела Дэ, совсем одна. На ней черная одежда выглядела совершенно естественно. И Чад тоже сидел один, через проход от остальных, во взятом напрокат костюме, который был ему на два размера больше нужного. Если не считать костюма, выглядел Чад неплохо. Он старался держаться хорошо. Настоящий стоик!

Джолион поднял голову к потолку и сразу вспомнил бар в Питте. Своды напоминали огромные каменные зонты. Казалось, чуть навостришь уши — и услышишь гул голосов и веселый пьяный смех.

В Лондон он приехал один, в церкви постарался устроиться как можно дальше от остальных… Как можно дальше от гроба, от горя.

Но потом мать Марка пригласила всех к себе домой на поминки. Там Джолиону уже не удалось остаться в одиночестве. Народу собралось очень много. Джолион невольно вспомнил, как они отмечали там же день рождения Марка — пили за его здоровье шампанское из узких бокалов. Ему исполнилось девятнадцать лет. Подумать только, в том же самом доме — и всего три месяца назад! Теперь Джолион вел светские беседы с людьми, с которыми был едва знаком. Все ели сэндвичи и говорили приличествующие случаю слова. Какой ужас, какая трагедия, какая потеря, он был таким молодым…

Джолиону показалось: на него, кружась, опускается потолок, словно завинчивается крышка банки. От духоты и толчеи горе отодвинулось на второй план. Оно оседало на стеклах, пропитывало обивку мебели, собиралось каплями на оконных рамах. Джолион старался не замечать боли в глазах окружающих, но чувствовал — чужая боль просачивается в него, без слов пронизывает его сердце.

Когда к нему подошла мать Марка, Джолиону почудилось — он вот-вот распадется на миллион черных осколков. Только руки матери Марка обхватили его, как когда-то, наверное, обхватывали сына, и удержали Джолиона в целости.

— Джолион, Марк столько рассказывал мне о тебе… — Она положила руки ему на плечи и заглянула в глаза. — И могу тебе признаться, тебя он любил больше всех. Прошу тебя, Джолион, ответь, если ты хоть что-то знаешь… Зачем он так поступил? Зачем мой красивый сын… Что заставило его?..

В горле у Джолиона пересохло, он смотрел на мать Марка, на ее дрожащие губы, на покрасневшие от бессонницы глаза. Если бы он мог сказать ей: «Не знаю, миссис Катлер», все было бы кончено, они бы еще раз обнялись, и он просто выразил бы ей свои соболезнования. Но как он мог так сказать? Он же отнял у нее сына! Как он мог бросить мать Марка одну, как мог заставить ее мучиться и гадать, каждую ночь и каждый день задаваться проклятыми вопросами. Почему? Зачем?

Их игра была бледной имитацией жизни, имитацией по-детски грубой. Настоящие испытания предлагает только жизнь, только жизнь способна причинить настоящую боль. Чаду и Дэ было не под силу придумать для Джолиона испытание страшнее настоящего. Он увел мать Марка в сторону, и они осторожно опустились на край дивана, словно боялись удобной позой оскорбить память Марка.

Умер молодой многообещающий человек, и никто не заслуживал удобств. Никто не заслуживал отдыха, сна, даже дыхания. И меньше всех — Джолион.

* * *

LXIX(i).После похорон прошло четырнадцать лет, и я переселился в Нью-Йорк, но до сих пор слышу каждое произнесенное тогда материнское слово, слышу свою ложь, которой я запятнал мать Марка.

Она смотрит на меня с душераздирающей смесью боли и признательности и осторожно вытирает глаза, а я говорю, что ни разу не встречал людей умнее ее сына. По-моему, Марк был самым одаренным студентом Питта. Я говорю: Марк всегда хотел быть самым лучшим, в этот момент его мать сжимает мне руку. Он и был самым лучшим, продолжаю я, но не видел себя со стороны. Он был требовательным к себе, очень требовательным. Мы все считали себя умниками, а в Питте внезапно очутились в окружении таких же умников. Но Марк был перфекционистом. Да-да, верно, кивает его мать. Считал — любое дело необходимо делать наилучшим образом или не делать вообще. Из-за этого начала страдать его учеба… А в таком месте, как Питт, на человека оказывают сильное давление. У меня есть друзья, которые учатся в других университетах, по сравнению с нами, по их собственным словам, просто валяют дурака. Если же студент Питта начинает пропускать занятия, ему не дают покоя. Мать сильно мнет в дрожащей руке носовой платок. На Марка очень действовало давление извне. Да и он сам себя загнал этим стремлением к успеху. Он разрабатывал собственную теорию, что-то связанное с темной энергией, с невидимыми силами Вселенной. Я не понимал, какие физические законы стоят за его теорией, и Марк очень досадовал, ведь ему не с кем поделиться своими взглядами на такую красоту. Он не хотел показывать теорию никому из своих наставников до тех пор, пока полностью не завершит ее, но на это могли уйти годы, даже десятки лет. Мать Марка тихо улыбается, вспоминая своего упрямого и гордого сына. Но я понятия не имел, продолжаю я, как тяжело давило его бремя… Да, он иногда бывал подавленным. Бывало, валялся в постели до позднего вечера. Она сглатывает подступивший к горлу ком, вспоминает то же самое. В последнюю неделю жизни Марк утверждал, что нашел решение. Вид у него был дикий, возбужденный, и я полагал — он имеет в виду теорию темной энергии. Но теперь, говорю я, понятно — он имел в виду нечто совсем другое. Я прошу меня простить, не знаю, важно ли для вас мною рассказанное.