Книга Ненависть - Иван Шухов

Роман шестые сутки не отходил от сеялки. Упрямо шагая за нею, он пытливо следил за правильной регулировкой высевающего аппарата, больше всего боясь просевов или перегущенной подачи зерна. Систематическое недосыпание и это бесконечное кружение за машиной по взрыхленной пашне — все это теперь сказывалось на нем. По окончании вечерней упряжки он с трудом передвигал непослушные ноги. Как и Мирон Викулыч, Роман похудел за эти дни, почернел в лице и осунулся. За ужином деревянная ложка валилась из его рук. Но зато какое счастье, какое блаженство испытывал он, засыпая после трудового дня в кругу утомленных ребят, вблизи костра, под открытым небом!

Сроки весеннего сева подходили к концу, а работы у артели оставалось еще немало. И Мирон Викулыч совместно с Романом и Аблаем ломали по вечерам головы над тем, каким образом вернее и проще преодолеть эти великие трудности. Они без конца перекраивали предварительные производственные наметки, перераспределяли инвентарь по бригадам. Приходилось мобилизовы-вать последние силы, всю смекалку и опыт природных земледельцев, для того чтобы уложиться с планом сева в жесткие сроки, не попасть в лапы засухи, успеть, пока еще не вытянуло солнце последние жизненные соки земли, высеять весь семенной запас. Но всем им было ясно: что ни гадай, а на одних подсчетах и перераспределении тягла не отыграться. Именно в тягле и была вся беда.

С каждым днем сдавали замордованные кони. Было ясно, что через два-три дня на выбившихся из сил лошадях невозможно будет вспахать одним плугом и загона. Роман, Мирон Викулыч и все остальные хозяйственные и рассудительные члены артели думали: «Хорошо бы поставить коней на хлебный подкорм. Но легко это сказать — поставить. Ежели лошадям мучную мешанину давать, то ведь народу придется зубы положить на пол-

ку. Правда, каждый хозяин, доведись это дело до единоличного хозяйства, в такую пору лучше бы сам недоел, чем коня голодным оставил. Но свое хозяйство — одно дело. А артель — другое…» — рассуждали мужики, однако ни один из них не решился высказать этих мыслей вслух.

Однажды в полдень — это было уже к концу упряжки — упала в борозде, запутавшись в воровинных постромках, сивая кобыленка пастуха Клюшкина. И Егор Клюшкин, до сего самый тихий и исполнительный член артели, рассвирепев, заорал:

— Что же это такое, ребята? До каких пор мы будем здесь коней мордовать? Всю матушку-степь не засеешь. И так, слава богу, оторвали — по три десятины на двор приходится. Вполне и этого на первых порах хватит. А то погубим последних коняшек, а потом от своих же хлебов снопа к кулакам в батраки пойдем!

Это ты правильно, парень, говоришь,— поддержал Клюшкина однолошадник Игнат Бурлаков.

— Дело, дело, парень, толкуешь,— загалдели мужики.

— Шутка ли, на конях двести га такой земли поднять! Конь — не трактор. Ты нам трактор подай, нот тогда с нас и спрашивай! — запальчиво кричал

Игнат,

Наше правление за другими артелями гонится. Да разве нам за теми артелями угнаться! Там народ собрался С машинами, а у нас не только коней кормить, а и самим жрать нечего! — колотя кулаками в тощую грудь, кричал Проня Скориков.

- Правильно. Мы раньше по полдесятины на душу имели — и ничего, жили. Нам своего хватало.

— Мы не кулаки — за большим гнаться.

- Лучше бы остаток семян на муку размолоть да народ поддержать. А то до страды-то не только кони, мы сами ноги протянем.

К борозде, где лежала пластом обессиленная кобыленка пастуха Клюшкина, сбежалась уже вся бригада. По ног к толпе появился Роман, и галдеж тотчас же прекратился. Люди, окружив председателя, хмуро, исподлобья смотрели на него, видимо, ожидая решающего слова.

Но и Роман тоже заговорил не сразу. Нелегко было, видно, и ему смотреть на павшую в борозде лошадь. У него был усталый, измученный вид путника, только

что преодолевшего дальнюю, трудную дорогу. Он строго спросил, обращаясь к Егору Клюшкину:

— Это ты тут опять митингуешь, орел?

— При чем тут я? Чего это ты на меня-то с бухты-барахты набросился? — заносчиво откликнулся Клюш-кин.

— Не Егора — народ надо спрашивать,— угрюмо проговорил Проня Скориков.

— Спрошу кого надо. Всех спрошу…— глухим, срывающимся от гнева голосом заговорил Роман.— Что ж, товарищи колхозники, может, это самое, хватит? Отстра-довались, так сказать? Отсеялись? По домам, что ли? На печку? Оно, конешно, и хорошо на печи пахать, только заворачивать круто!

Кто-то из парней хихикнул в ответ на ехидное присловье Романа. Но мужики угрюмо молчали.

— Я вас, товарищи колхозники, спрашиваю,— сказал Роман.— Может, прекратим посевную? Давайте проголосуем. Кто против сева — поднимай руки!

Люди стояли не шелохнувшись. Роман ждал. Наконец Егор Клюшкин глухо пробубнил:

— Не люди — кони против!

— Животные против голосуют,— подхватил Игнат Бурлаков.— И у меня вон мой Воронко совсем обезножел…

— И моя лошадка совсем худой стала, — сказал Бек-турган.— Она совсем у меня плохо ходит. Совсем худая. Кабы хлеб кушала, веселая бы ходила…

— Хлеб! Хлеб! — передразнил его Игнат.— Скоро и самим жрать будет нечего, не только лошадей кормить.

— Самим можно потерпеть маленько. Лошадь терпеть не будет,— сказал Бектурган.

— Кому как,— подал голос Проня.— Кому как, граждане мужики. Вот, например, казахи — они перетерпят. Они к уразе — посту — сызмальства привышны. Они могут и на одном кобыльем молоке пробиться. А нам, мужикам, без хлеба невмоготу.

— Это ты дело говоришь,— поддержал его Бурлаков.— А потом, ведь степные кони куда слабее наших. Их и хлебом-то кормить нет расчета. На казахскую лошадь и пуда муки в день не хватит, а толку на грош.

С соседней полосы нагрянула молодежь из комсомольской бригады. Ребята, узнав, в чем дело, дружно закричали:

— Даешь сев!

— Даешь хлеб лошадям!

— Правильно! Пора и о наших конях подумать, если выполнить надо…

— Конечно, лошадей на паек надо ставить. Обыкновенное дело…

— А где ты им возьмешь этот паек? Где?! — хором закричали мужики.

— Можно найти, если хорошо подумать,— ответил Роман.

— Правильно. Правильно, Роман,— дружно поддержали его комсомольцы.— Разделить производственный хлеб пополам: половину на людей, половину на подкормку тягла, и вопрос исчерпан.

И мужики, невольно прислушавшись к резонным советам комсомольцев, притихли. Каждый из них знал, что права была молодежь. Только бобыль Климушка не сдавался, не хотел покориться единодушной воле артели. Ткнув п бок Кепку, Климушка крикнул:

- А ты хочешь, чтоб я половину пайка твоей худо-ногой животине скормил? Ну, извиняйте меня на этом,— не согласен. Я свои пайки никому не отдам!

— Отдашь, дядя Клим. Отдашь, если собрание постановит,— убежденно сказал Кепка.