Книга Дом паука - Пол Боулз

— Да, мне это знакомо. Давайте выпьем кофе в баре? Думаю, не очень безопасно находиться на террасе в такой момент.

— Давайте закажем кофе в ваш номер. А то мы совсем позабыли про бедного мальчика.

Амар сидел посреди комнаты перед выстроенными полукругом ботинками, один из них он держал в руке и внимательно его разглядывал.

— Хорошие ботинки, — объявил он, указывая на тот, что был у него в руках. — Их надо все время хорошенько чистить. До блеска. Иначе кожа может лопнуть, и все. Safi!

— Если я не ошибаюсь, он нашел мой крем и бархотку и вычистил все ботинки, прежде чем ими полюбоваться, — сказал Стенхэм. — Вот на что у меня никогда не хватало времени, и о чем я все равно бы забыл, даже если бы и хватило.

— Спросите его, что он думает об этом шуме.

Стенхэм обратился к Амару, дождался ответа и сказал Ли:

— Он считает, что это чепуха. Говорит, что мальчишки в Касабланке делают бомбы, очень плохие, а потом швыряют их куда ни попадя. Французы называют их des bombes de fabrication domestique[132]. Но в Фесе, говорит он, такого еще не бывало. Самое большее — драки и перестрелки.

Как раз когда Стенхэм произносил эти слова, раздался еще один громкий взрыв внизу, в медине, где-то совсем близко. Амар подбежал к окну, постоял, глядя вниз. Потом, повернувшись, сказал:

— Похоже, это рядом с банком.

— Он так спокоен, — заметила Ли. — Можно подумать, у них тут бомбы каждый день взрываются.

— Для них это все игра.

Принесли кофе, Стенхэм еще в дверях взял поднос, чтобы официант не заходил в комнату. Они сели, обсуждая случившееся, причем Стенхэм время от времени пытался окольным путем добиться от Амара новых сведений или вызнать его реакцию. Но даже Ли, лишь наблюдавшая за их беседой, было ясно, что мальчик не склонен откровенничать. Под маской почтительной вежливости таилось смущение, он неохотно отвечал на вопросы Стенхэма, Ли даже показалось, что порой они приводят его в ярость. Наконец она решила вмешаться, так как мальчик выглядел все более сбитым с толку и несчастным.

— Оставьте же наконец бедного парнишку в покое! — воскликнула она. — Кончится тем, что он решит, что мы — такие же мерзавцы, как французы. Вряд ли стоит допрашивать его с пристрастием.

Стенхэм сделал вид, что не слышит ее.

— Он будто пополам расколот, — сказал он. — В нем перед вами все Марокко. Каждую минуту он говорит нечто противоположное, не понимая, что сам себе противоречит. Он даже не может объяснить, кому симпатизирует.

— Какая чепуха, — усмехнулась Ли. — Я никогда не видела такого волевого лица. Если он не хочет говорить, значит, просто так решил.

— Причем тут воля? Он в центре событий. Сам он тут не при чем. Пойти в одну сторону, или в другую — для него без разницы.

Ли встала, подошла к окну, вернулась назад.

— Я по горло сыта подобного рода мистикой, — заявила она. — Это так скучно, и так фальшиво. Любая мелочь имеет значение, зависит ли она от вашего решения или это чистая случайность. Жизни скольких людей круто изменились из-за самых простейших вещей, от того, в каком месте они перешли улицу.

— Да, да, понимаю, — ответил Стенхэм с напускной усталостью. — Но мне это кажется не менее скучным и совсем уж фальшивым. Я всего лишь хочу сказать, что он любит мир исламских законов, потому что это его мир, и в то же время ненавидит его, потому что чутье подсказывает, что мир этот на краю пропасти. От него уже больше нечего ждать. Но и наш мир он тоже ненавидит, ненавидит в принципе, хотя в нем — его единственная надежда, единственный выход; сомневаюсь, правда, что для него лично выход вообще есть.

Ли налила себе кофе, сделала глоток и, обнаружив, что кофе остыл, поставила чашку на стол.

— Вы говорите так, будто все это только его частные дела, касается только его одного. Боже мой! Хотелось бы знать, сколько миллионов человек во всем мире находится сейчас точно в таком же положении. И всем предстоит одно и то же. Все они готовы отбросить старый образ мыслей и без малейших колебаний принять наш. Это дело решенное. Они даже не задаются вопросом, стоит это делать или нет. И они правы, правы и еще раз правы, потому что у нас все получается, и они знают это.

На мгновение Стенхэм почувствовал, что гнев душит его, говорить трудно, и он не отвечает за свои слова.

— Мой милый маленький друг, — наконец произнес он, и голос его прозвучал зловеще и хрипло, — наихудшее, что я могу вам пожелать, это по-прежнему оставаться здесь, когда нагрянет тот ужас, которого вы так ждете.

— Я буду здесь, — хладнокровно ответила Ли, — потому что ждать осталось недолго.

Как скверно, подумал Стенхэм, что она так тверда в своих оценках; прежде, когда Ли не высказывала их, было гораздо проще. Кроме того, печальная правда в том, что оба они были неправы. И мусульманину, и индуисту, и кому угодно еще дальнейшее развитие не поможет, но не станет и лучше, если все останется по-прежнему, хотя вряд ли такое вообще возможно. Не имеет ровно никакого значения, кому они будут поклоняться — Аллаху или карбюратору, — в любом случае их игра проиграна. В конце концов, его больше занимают собственные пристрастия. Он предпочитал сохранять существующее положение дел, потому что сопутствующие декорации отвечали его вкусам.

Остаток вечера они почти не говорили. Когда Ли настало время уходить к себе, возник вопрос, где будет спать Амар. Ли хотела позвонить портье и договориться, чтобы Амару предоставили одну из комнат прислуги или просто поставили кровать где-нибудь в углу, но, когда Стенхэм изложил Амару этот план, тот неистово взмолился, чтобы ему позволили остаться тут и лечь на ковре.

— Единственное, — пожала плечами Ли, — что я ни в коем случае не хочу вас беспокоить. Я привезла его сюда, а теперь это оборачивается сплошными неудобствами для вас. Боюсь, он помешает вам работать.

— Это пустяки, — оборвал ее Стенхэм, он все еще никак не мог успокоиться. Когда она ушла и Стенхэм услышал, как щелкнул замок в ее дверях, он отвел мальчика вниз, в уборную и остался ждать в большой темной танцевальной зале, чтобы проводить наверх.

Спрятавшись где-то в циновках, сверчок выводил свою жизнерадостную песнь. Повторяющиеся серебристые ноты напоминали звон крохотного колокольчика во мраке. Грузная луна повисла высоко в небе, ее свет проникал в комнату сквозь дрожащую сеть теней, сплетенную кронами тополей в саду. Стенхэм стоял, прислушиваясь и приглядываясь, гадая, придется ли ему еще когда-нибудь увидеть эту залу в лунном свете, какой он видел ее ночь за ночью столько лет, поднимаясь к себе в башню. Вот и конец лунным ночам, подумал он, услышав шум воды из уборной и звук открываемой двери. «M'sieu! M'sieu!» — проникновенным театральным шепотом позвал его мальчик. «О Боже, я не вынесу если он будет меня так называть», — подумал Стенхэм, довольный, что удалось ухватиться за постороннюю мысль и отвлечься от печальных размышлений.