Книга Кунцельманн & Кунцельманн - Карл-Йоганн Вальгрен

Он вышел на улицу, в вечереющий Стокгольм. Несколько недель назад на углу Норрландсгатан и Смоландсгатан он обнаружил вновь открывшийся кафе-бар. Найти заведение было довольно трудно. Вывеска отсутствовала, занавески задёрнуты — это было чистой случайностью, что он вообще туда зашёл.

Перешагнув порог, он сразу понял, что это за место. В маленьких отгороженных нишах сидели мужчины и пили кофе. Негромко играл патефон. Для непосвящённого ничего примечательного в этом баре не было — разве что не видно ни одной женщины. Он подошёл к стойке и заказал лимонад.

— Не хотите присесть? — спросил официант. — Места есть, посмотрите, чуть не за каждым столиком…

Он покачал головой. Почему он не такой, как другие? В чём его отличие? Он никогда не чувствовал стыда за то, кто он есть, никогда не воспринимал себя как больного или преступника, во что общество пыталось заставить его поверить. Ему не снились кошмары войны и лагеря. Он просто жил, как некая биологическая машина, как человек, лишённый памяти.

Он повернулся и увидел, как ему машет какой-то мужчина, приглашая присесть. Ему очень захотелось подойти к нему, но ноги не слушались.

Он вышел на улицу. Ещё не стемнело, хотя час был поздний. Пришло лето, тёплый западный ветерок приятно овевал лицо. Он прошёл через Кунгстредгорден, миновал королевский замок — он почему-то побаивался этого огромного здания — и вышел на набережную. Он шёл по весёлому, без малейших следов разрушения городу, городу, не затронутому мировой катастрофой, спасённому исторической удачей… наконец, пройдя паутину переулков, он двинулся в ателье. У него был ключ. Он открыл дверь и с удовольствием вдохнул запах красок и растворителей. Этот запах всегда, насколько он мог помнить, поднимал в нём волну радости. Что ж, он жив, несмотря ни на что. Это не так уж мало, если вспомнить, через какие испытания ему пришлось пройти.

Несколько недель спустя в Пеликаний переулок без предупреждения явился Фабиан Ульссон. Виктор и Туглас работали в мастерской — в фартуках и респираторах. Они, вооружившись лупами, изучали повреждённое полотно.

— У меня есть кое-что для вас, — сказал он, показав глазами на пакет под мышкой. — Если, конечно, господа эксперты найдут для меня немного времени…

Это была сильно повреждённая, с изменёнными цветами, картина Чиллиана Цолля[107]. Девушка собирает цветы на обочине. Она хранилась на каком-то складе несколько десятилетий. Фабиан купил её за бесценок.

— Чтобы спасти картину, надо снимать лак вплоть до красочного слоя, — озабоченно сказал Туглас, — не уверен, что это получится.

— Я бы предложил промыть и расчистить, насколько удастся, — покачал головой Виктор. — Если мы не уберём старый лак, проблемы рано или поздно возникнут опять.

— Я бы не стал рисковать. Растворитель обязательно заденет и краски…

— Ну и что? Это даст нам возможность восстановить их былое великолепие…

Оба прекрасно знали, на какой риск им придётся идти. Полная регенерация всегда опасна. Стоит чуть-чуть перемочить лак спиртом, как начинает расползаться лессировка.

— И как бы ты поступил, Виктор?

— Начнём с рентгена — надо посмотреть, устойчив ли подмалёвок. Если да, попробуем очищающую пасту или компресс. Посмотрим, что это даст…

— Неправильно. Надо размягчить лак парами спирта, только как…

— И как?

— Надо что-то придумать. Какой-нибудь герметичный ящик… тогда лак, может быть, вновь станет гомогенным. А может быть, нагреть спирт в отдельном сосуде, сделать отводную трубку и подвести пары прямо к поверхности… Здесь придётся импровизировать.

Фабиан не мешал их сугубо профессиональному разговору. Сначала он листал первый попавшийся альбом, потом начал рассматривать подлежащие реставрации картины, стоящие на полу в подрамниках. Виктор прервал дискуссию и подошёл к нему:

— Я не уверен… гарантировать результат мы не можем.

— Неважно. Мне просто захотелось с тобой увидеться, вот я и выдумал предлог. Возможно, не самый дешёвый, но и не без фантазии.

Он улыбнулся совершенно по-детски и осмотрел Виктора с ног до головы.

— Позволь пригласить тебя на ужин. Что скажешь насчёт воскресенья? В то же время, в том же месте… Мы так и не успели наговориться вдоволь.

Виктор ничего не понял. Неожиданный визит Фабиана его не насторожил, он ничего не заподозрил, но, когда он явился в назначенное время на Сибеллегатан, обнаружил, что ни Асты, ни Эрики нет.

— Они не смогли, — извиняющимся тоном произнёс Фабиан. — Эрика в лагере верховой езды, а Аста дома, оплакивает горькую судьбу женщин в мире искусства. Ты же её знаешь: если она заводится, отвлечь невозможно. Но повар на месте. И служанка тоже.

Они сели за стол.

— И как дела с Чиллианом Цоллем? — спросил Фабиан, когда принесли закуски.

— Боюсь, нарушение цвета ухудшится со временем. Мы не решаемся промыть лак — слишком велик риск повредить красочный слой.

— Шведский национальный романтизм, честно говоря, меня не особенно трогает. Цорн, Юзефссон… все эти мачо-авантюристы… Вся эпоха пропитана самодовольством, этаким затхлым мужским духом… начинаешь мечтать о новом матриархате в искусстве…

— Будем выдвигать Ханну Паули за счёт Карла Ларссона?

— Или Ульрику Паш за счёт Элиаса Мартина. Или почему не Мариетту Робусти за счёт папаши Тинторетто…

На закуску было подана тарелка с устрицами, креветками и омаром, сопровождаемая шабли в невесомых хрустальных бокалах. Они принялись за еду. Разговор зашёл об Асте.

— Ты, конечно, знаешь о её маленьких слабостях? — спросил Фабиан.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, когда она внезапно исчезает, иногда на несколько недель, и найти её невозможно.

— Думаю, пишет — я так понял с её слов. Живопись требует одиночества.

— Она пишет и принимает наркотики.

Виктор не понял. Он просто не знал, о чём идёт речь. Он некоторое время изучал столовое серебро с замысловатой монограммой Ульссонов.

— Я не понимаю, о чём ты говоришь, — сказал он наконец.

— Это её мир. Чтобы писать, она принимает прелюдии. И пишет, чтобы оправдать прелюдии. Это продолжается уже несколько лет. Родные в отчаянии. Как ты знаешь, она порвала с семьёй.

— Я думал, какие-то личные причины…

— Это и есть личные причины… Они грозились направить её на принудительное лечение. Она с ними порвала ради наркотиков.

Фабиан повернулся к служанке, застывшей у двери в ожидании распоряжений.

— Как только подашь кофе и десерт, можешь быть свободной.

— Спасибо, господин.