Книга Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

Это как будто бы роман уже написан, и я его читаю. И сейчас, когда я вижу его в его целостности, я вижу еще одну тему, в которой не отдавала себе отчета, когда только начинала. Тема эта — наивность.

С того самого момента, как Элла встречает Пола и начинает его любить, с того момента, когда она впервые употребляет слово «любовь», зарождается наивность.

И вот теперь, вспоминая свои отношения с Майклом (я использовала имя моего настоящего любовника для вымышленного сына Эллы с той вымученной улыбочкой, с которой пациент выкладывает психоаналитику те данные, которых он долго ждал и которые сам пациент считает не имеющими к делу никакого отношения), я прежде всего вижу собственную наивность. Любой разумный человек мог бы предугадать развязку этой любовной истории с самого начала. И все же я, Анна, как и Элла с Полом, отказывалась это видеть. Пол породил Эллу, Эллу наивную. Он уничтожил в ней Эллу знающую, сомневающуюся, утонченную, и раз за разом, с ее добровольного согласия, он усыплял ее разум, и она плыла по темным волнам своей любви к нему, по волнам своей наивности, что можно также назвать спонтанной творящей верой. И когда его собственное неверие в себя уничтожит эту влюбленную женщину, так что она снова начнет думать, она начнет сражаться за возврат к наивности.

Сейчас, когда меня влечет к мужчине, я могу оценить глубину возможных с ним отношений по тому, до какой степени во мне воссоздается Анна наивная.

Порою, когда я, Анна, оглядываюсь назад, мне хочется смеяться в голос. Так, завистливо и неприятно удивляясь, смеется знание над невинностью. Сейчас я неспособна так поверить. Я, Анна, никогда бы не позволила себе романа с Полом. Или с Майклом. Или, скорее, я бы позволила себе вступить в любовные отношения, и всё, точно при этом зная, что будет дальше; я бы вступила в осознанно бесплодные, ограниченные отношения.

Что Элла за эти пять лет утратила, так это способность творить через наивность.

Конец их романа. Хотя тогда Элла это так не называла. Она станет использовать это слово позже, с чувством горечи.

Элла начинает понимать, что Пол от нее уходит, в тот момент, когда она замечает, что он перестал помогать ей с письмами. Он говорит:

— А что толку? Целыми днями в больнице я разбираюсь с вдовой Браун. И я не могу ничего сделать, ничего настоящего. Кому-то там немножко помог, кому-то здесь. В конечном итоге, толкатели камней пользы никакой не приносят. Мы только воображаем себе, что приносим. Психиатрия и социальная работа — это лишь наложение припарок на никому не нужные страдания.

— Но, Пол, ты знаешь, что ты им помогаешь.

— Все время я думаю, что все мы очень устарели. Что это за врач, который видит в своих пациентах жертв мирового зла?

— Если бы ты и вправду так думал и так к этому относился, ты бы не стал так много и тяжело работать.

Он заколебался, а потом нанес свой удар:

— Но, Элла, ты мне любовница, а не жена. Почему ты ждешь от меня, что я стану делиться с тобой всем, что входит в понятие «эта серьезная штука жизнь»?

Элла разозлилась:

— Каждую ночь ты лежишь в моей постели и рассказываешь мне все. Я твоя жена.

Как только она сказала это, она поняла, что подписала приказ об окончании романа. И то, что она не говорила об этом раньше, показалось ужасной трусостью. В ответ он издал оскорбленный смешок, знак расставания.

Элла заканчивает свой роман, и его принимают к печати. Она знает, что роман получился вполне хороший, но не выдающийся. Если бы ей надо было написать на него рецензию, она бы его прочла и написала бы, что это маленький честный роман. Но Пол, прочтя его, реагирует крайне саркастически.

Он говорит:

— Что ж, всем нам, мужчинам, пора бы уже подать в отставку, уйти из жизни.

Она пугается и спрашивает:

— Что ты имеешь в виду?

Но она не может удержаться от смеха, потому что он, пародируя самого себя, сказал это с преувеличенным драматизмом и получилось смешно.

Тогда, оставив этот пародийный тон, он говорит с величайшей серьезностью:

— Моя дорогая Элла, разве ты не знаешь, какая великая революция совершается в наши дни? Русская революция, китайская революция — все это ничто. Настоящая революция наших дней — это восстание женщин против мужчин.

— Но, Пол, для меня все это пустой звук.

— На прошлой неделе я посмотрел один фильм, я пошел в кино один, без тебя, это такой фильм, который мужчина должен смотреть один, сам по себе.

— Какой фильм?

— Известно ли тебе, что теперь женщины могут иметь детей без помощи мужчин?

— Но ради всего святого, зачем нам это?

— Можно наложить лед на женские яичники, например. У женщины может быть ребенок. Человечеству мужчины больше не нужны.

Услышав это, Элла хохочет, ее уверенность в себе возвращается.

— Но какая же женщина в здравом уме захочет, чтобы вместо мужчины в ее жизни у нее был лед на яичниках?

Пол тоже смеется.

— Элла, шутки в сторону, как бы там ни было — это примета нашего времени.

В ответ на это у Эллы вырывается:

— Боже мой, Пол, да если бы за эти пять лет ты хоть раз, в любой момент, попросил меня о ребенке, я была бы так счастлива!

Инстинктивное испуганное движение. Он отстраняется, уходит от нее. Потом, посмеиваясь, он отвечает ей, осторожно, тщательно подбирая слова:

— Но, Элла, я говорю о самом принципе. Мужчины больше не нужны.

— Да ну эти принципы, — смеется Элла. — Ты сумасшедший. Я всегда это говорила.

На что он спокойно и уравновешенно отвечает:

— Ну что же, может быть, ты и права. А ты, Элла, женщина очень здравомыслящая. И всегда такой и была. Ты говоришь, я сумасшедший. Я это знаю. И я все больше и больше схожу с ума. Иногда я задаюсь вопросом, почему меня не запирают в палате вместо моих пациентов. А ты становишься все более и более нормальной. В этом твоя сила. Ты еще положишь лед себе на яичники однажды.

В ответ на что она начинает кричать, ей так больно и обидно, что ее уже не волнует, как он может все это воспринять:

— Ты действительно сумасшедший! Позволь мне сообщить тебе, что я скорей умру, чем заведу себе ребенка таким способом! Ты что, не понимаешь, что с тех пор, как я тебя узнала, я хочу ребенка от тебя? С тех пор, как я тебя узнала, ко мне пришла такая радость…

Она видит его лицо, видит, что он инстинктивно отвергает все, что только что услышал.

— Что ж, хорошо. Допустим, что именно поэтому вы и окажетесь в конце концов ненужными, — потому что у вас нет никакой веры в самих себя.

Теперь на его лице — испуг и грусть, но она уже не может остановиться, ее несет, ей все равно: