Книга Две зимы и три лета - Федор Абрамов

Егорши дома не было. Отпускник. Самая рабочая пора у него по вечерам да по ночам. А днем его работа — ружьишко. Бродит в первых соснах за деревней да лупит в кого попало. Михаил частенько слышит его выстрелы.

— Ежели к дому не поздно пригребется, пущай ко мне зайдет, — сказал он Степану Андреяновичу.

— Так или дело какое?

— Дело… Бока ему наломать надо? С пьяных глаз зашел к нам — Лизавету за него отдайте.

— Чего? Лизавету сватал?

— Говорю, окосел с перепоя.

Степан Андреянович долго молчал, и вдруг слеза блеснула у него в правом глазу, задрожал подбородок.

— А что, Миша, — начал он издалека, — может, это и неплохо?

— Неплохо? Да Лизка еще ребенок!

— Ну пошто ребенок? Раньше, бывало, и моложе выдавали.

— Чего зря бочку перекатывать. Чтобы я да за такого кобелину сестру свою отдал… Никогда! Так и скажи ему. А то повадки его я знаю. Разрисует. Наплетет такого, чего и в помине не было.

— Да это-то так, — согласился Степан Андреянович. — Хоть и своя кровь, а не хвалю.

4

Михаил ушел, а старик еще долго сидел у стола.

Днем, когда они сели обедать, Егорша заводил носом: и грибы зажарены не так, и хлеб дедов ему не по вкусу, и от картошки нечищеной его воротит…

— А ежели воротит, женись! — вспылил Степан Андреянович.

— Ну и женюсь! — ответил с вызовом Егорша. — Нашел чем пугать.

И, видно, после этого сгоряча и брякнул у Пряслиных, подумал Степан Андреянович.

А вообще-то лучше невесты, чем Лиза Пряслина, он бы своему внуку не желал. Еще Макаровна, покойница, нахвалиться не могла Лизаветой: «И такая уж у Пряслиных девчушечка совестливая да работящая. Золото девка…» Хорошая семья. Крепкий корень. И если бы Егорша с такой семьей породнился, может, он и сам бы немножко остепенился — повылезла бы из него лишняя дурь…

Да нет, вздыхал Степан Андреянович, близко локоть, да не укусишь. Разве пойдет такая девка за моего шалопая?

Егорша пришел поздно. И как всегда — под парами.

— Чего не спишь? Утро скоро.

— С тобой уснешь.

— Ха, опять чем не угодил?

— Бесстыдник. Налил шары и ходишь. Уж ежели задумал жениться, по себе сук гни.

— Так, — рассмеялся Егорша. — Значит, оповестили. Кто был? Мишка?

— Чтобы этого у меня больше не было! — сердито сказал Степан Андреянович. — И себя не срами! И людей не смеши. Разве отдадут за тебя такую девку?

— Кого? Лизку не отдадут? Да я только свистну — сама прибежит.

— Всех-то ты по себе меряешь.

— Да что — я хуже их, навозников? — возмутился Егорша.

— Эти навозники-то, смотри-ко, — семью подняли. Что ты против того же Михаила?

— Михаил, Михаил… Ты мне плешь переел этим Михаилом. Подумаешь, хитрость всю жизнь в навозе копаться.

— Не хвали себя. Пущай люди хвалят.

— А что — не хвалят меня? В газетах не про каждого пишут. Лизка тебя устраивает?

— Чего попусту говорить.

— Нет, я спрашиваю: Лизка тебя устраивает?

— Такая девка!.. Локтем бы перекреститься можно…

— Ну и все, — сказал Егорша. — Завтра будешь локтем креститься. А теперь давай спать.

5

Егорша мог не глядеть на часы. Он и так знал, который час, потому что есть на земле такая пакость — осенние мухи. А осенние мухи начинают лютовать ровно в десять часов, в ту самую пору, когда в их боковую избу вкатывается солнышко.

Голова у него побаливала. Вчера он определенно перебрал. Сто пятьдесят «сплавных» за обедом, четушка с Осей-агентом, затем «пенсионная» бутылка с довесом у Петра Житова, потом они еще с Анной Яковлевой, чтобы не замерзнуть на повети, раздавили маленькую, — сколько это будет?

Потягиваясь и зевая, Егорша прошел в задоски, хватил кружку холодянки, закурил.

Дед постукивал в сарае — тесал березовый полоз. Много теперь у него дела. Евсей на казенных хлебах, Трофима Лобанова нет — один на весь колхоз сановик. Настойчиво, как дятел, долбит березину, и топор, видать, наточен — в полтопора играет жало, а не та, не та сила у старика. Тюкает, тюкает, а зарубки настоящей сделать не может. Разве так он еще два-три года назад расправлялся с полозом?

Егорша вспомнил ночной разговор с дедом. А что, подумал он, может, и в самом деле жениться? Вчера от нечего делать он начал травить Лизку — дед огонька за обедом подкинул, а почему бы и не всерьез? Ха! Не отдадут? Мишка против? Всяк в пример ему ставит этого Мишку. Хозяин. А он, Егорша, вроде для забавы у пекашинцев. Художественную часть им поставляет. Нет, постой! Посмотрим, кто из нас последнее слово скажет!

Деятельное, давно не испытываемое возбуждение охватило Егоршу. Он наскоро побрился, вымылся до пояса, надел свою лучшую шелковую голубую рубашку с молнией, а поверх рубашки куртку хромовую — тоже с молнией. Блеск! Звон! И сапоги надраил так, что ногам жарко.

— Дедко! — крикнул он, выходя на крыльцо — Смотри последний раз на моего конягу. Вечером не будет.

— Куда девается? Пропьешь?

— Пропьешь, пропьешь… В отпуску я. Законно гуляю. В общем, в район еду. Не жди обедать.

Егорша завел стоявший у хлева на зеленом лужку мотоцикл, выехал из заулка на дорогу.

Тепло. Солнце припекает. За болотом, на Широком холме, трещит Мишкина жатка…

Эх! Давай-ка напоследок пропашем из конца в конец пекашинскую улицу. Покажем, какой скок у нашего рысака.

Егорша нажал на рычаг с газом и со свистом, с грохотом полетел вперед.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

1

У Пряслиных издавна повелось: если ты в чем-то проштрафился, оправдайся делом. А Лизка считала себя виноватой: она вечор своими глупыми слезами довела брата до белого каления. И поэтому сегодня она работала за троих. Встала еще затемно, затемно пришла на телятник, выгребла навоз, привезла травы для телят, наносила воды, — еще что сделать?

Самым большим желанием ее в это утро было выйти на деревню да послушать, что говорят о вчерашнем. Знают ли бабы, что к ней вечор Егорша сватался?

И еще ей хотелось хоть одним глазком, хоть краешком глаза взглянуть на Егоршу: как он сегодня-то, на трезвую голову? Помнит ли, что вчера молол?

И вдруг — вот как бывает! — он сам. Егорша!

Да, только подумала она о нем — загрохотал мотоцикл у маслозавода, а потом и он сам показался. Как ворон черный, вылетел в своей кожанке — и на задворки. Видно, к Илье Нетесову в кузницу.

Нет, постой, ахнула Лизка, да ведь он, дьявол бесстыжий, сюда, на телятник, едет. Ей-богу!