Книга Замужество и как с ним бороться - Оливия Лихтенштейн

Я представила себе папу — заброшенного далеко от дома молодого парня, столкнувшегося в лесу Италии с вражеским солдатом, уткнувшим ему в лицо дуло ружья. Перед папой ведь была еще целая жизнь, и он страшно боялся смерти. И вот теперь он лежит в больнице, а рядом с ним — вдова того самого немецкого солдата, женщина, которая любит папу и готова быть с ним до самого конца, который уже не за горами. Наверное, все складывалось бы совсем по-другому, если бы, появляясь на свет, мы знали, какая судьба нас ждет. Во мне только-только зародилась новая жизнь, но уже сейчас я ощущала внутри себя намек на какое-то движение — первые предвестники тех бурных процессов, которые вскоре предстоит перенести моему организму. Всю свою жизнь я боялась потерять отца, и вот теперь мой самый страшный кошмар обращался реальностью. Все сломанные куриные дужки, весь сдутый с одуванчиков пух, вся соль, которую я бросала через левое плечо, — словом, все, что я делала, горячо шепча: «Пожалуйста, пусть папочка доживет до девяносто четырех лет здоровым и довольным» (я выбрала именно эту цифру, потому что она казалась мне совсем уж далекой и нереальной), — все оказалось бесполезным. Ничто из этого не сработало. Ну почему я встречаю смерть родителей беременной? Довольно жестокий способ избрала судьба, стремясь напомнить мне о непрерывности жизненных циклов — за каждое рождение приходится расплачиваться чьей-то смертью. Когда умерла мама, я как раз была беременна Китти. Я верила, что в нее частично переродится моя мама. У меня ведь было сырье — ДНК, — из которого я могла заново сделать свою маму, хоть и не всю целиком, хоть и не совсем точную копию, но хоть приблизительно. А теперь умирал мой отец, а во мне развивалась новая жизнь, рос новый член нашей семьи, в котором будет и часть моего папы. Я знала, что сохраню этого ребенка во что бы то ни стало. А еще я знала, что родится мальчик. Утром к нам в палату зашел врач. Он вывел нас с Сэмми в коридор.

— Я хочу, чтобы вы поняли, насколько серьезно положение вашего отца, — заговорил он.

До этого момента я еще надеялась, что наша любовь сможет спасти папу от смерти. Мы с Сэмми обнялись и расплакались.

— Надо привезти детей, — сказала я Грегу.

— А для них это не будет слишком тяжело? — обеспокоенно спросила Хельга.

— Если мы не привезем их попрощаться, они нам никогда этого не простят.

Рути по моей просьбе сидела с детьми у нас дома. Когда я сообщила ей новости, голос у меня дрожал. Я прошлась по коридору; было утро, и больница только-только начала просыпаться. Повсюду сновали медсестры и врачи. Они оживленно перекрикивались и шутили. Меня задело их веселье. В моей голове все крутился и крутился один и тот же вопрос: как я это переживу? Теперь я поняла, почему Мадж предпочла сойти с ума; иногда боль от потери так велика, что легче сбежать в другую реальность, чем ее терпеть.

Вскоре приехала Рути с детьми. На лицах Китти и Лео читалось горе, слишком сильное для их юных душ. Они с трудом сдерживали слезы. Мы столпились вокруг папиной кровати — просто стояли и ждали, как и советовал нам врач. Мы все понимали, что пришло время прощаться. Внезапно папа сел на кровати и стянул с лица маску. Оглянувшись, он радостно сказал:

— Всем привет! — словно мы просто пришли в гости, а он открыл нам дверь.

На какое-то мгновение я поверила, что он выздоровеет; но потом вспомнила, что перед смертью всегда наступают моменты улучшения. Папа оглянулся, будто пытаясь запомнить наши лица, лег на спину, закрыл глаза и, успокоившись, глубоко вздохнул. Он покинул нас, умер таким, каким был всю жизнь: спокойным и полным чувства собственного достоинства.

Не знаю, почему мне вдруг взбрело в голову взять ножницы и отрезать несколько серебристых папиных прядей. Может, то же испытывал и паренек из рассказа Ивана, когда хотел откусить нос своей мертвой возлюбленной? Я прижала к себе Лео и Китти. В эту секунду я, несмотря на невыносимую боль от потери отца, боль, которая будет терзать меня до конца жизни, поняла, что останусь с Грегом и никогда, как и предрекала ПП, никогда не вернусь к Ивану.

Глава двадцать четвертая

С Иваном я увиделась еще однажды. Прошло несколько недель после похорон. Кровоточащая рана немного затянулась и превратилась в обычную черную, бездонную, вечно ноющую дыру в груди. Просыпаясь каждое утро, я несколько секунд думала, что все хорошо, — пока не вспоминала, что в этом мире больше нет папы, и возвращалась к привычной боли. Мы похоронили папу через два дня после смерти, сказались наши еврейские корни. Евреи считают, что мертвецов нужно хоронить как можно скорее. Я всегда думала, что так делали из-за жары, которая царила в пустыне, но, как объяснила мне Рути, на самом деле существовало поверье, что душа умершего, вернувшись к Богу, стыдится своего бренного тела, оставшегося на Земле.

— Рождение детей, свадьбы и смерть — вот где религия всегда будет править бал, — заметил Сэмми, когда мы сидели в папиной квартире через несколько дней после похорон. Туда мы направились и из больницы; это место казалось нам самым уместным, ведь тут еще можно было почувствовать папино присутствие, притвориться, будто он еще жив. В квартире стоял запах его одеколона, крышка рояля была все еще откинута, а лучи весеннего солнца беспардонно освещали кружащиеся пылинки, не считаясь с нашим горем. В комнате было совсем тихо, словно клавиши рояля знали, что к ним больше никогда не прикоснутся папины руки. После похорон мы почти не вылезали из папиной квартиры. Рути приносила нам еду и вообще присматривала за нами, пока мы плакали и вспоминали Берти.

— Евреев иногда осеняют здравые идеи, — сказал как-то Сэмми. — Например, я понимаю, почему они рвут на себе одежду. Это помогает выразить внутреннее состояние. У меня вот тоже чувство, как будто меня разорвали. У тебя тоже? — В соответствии с еврейскими обычаями траура, Сэмми не брился и не обращал внимания на помятую одежду. Он выглядел так, как я себя чувствовала: брошенным сиротой. Совершенно не важно, сколько тебе лет, когда умирают родители, все равно накатывает одиночество и кажется, будто тебя бросили. Со смертью родителей во мне умерла частичка души, частичка моего детства, частичка меня маленькой. Они умирают, и больше некому рассказать, какой ты была в детстве, какое слово стало для тебя первым, какую игрушку ты любила больше всего. Все эти воспоминания умирают вместе с ними. Теперь я — ничья дочка. Мое родное гнездо разрушено; между нами с Сэмми и могилой больше нет старшего поколения.

В конце этой страшной первой недели Хельга вернулась в Германию, и мы снова стали брошенными сиротами.

— Вы ведь все понимаете, правда? — говорила она. — Мне нужно вернуться домой, к детям. Но я буду вас навещать. Мы навсегда останемся одной семьей.

Через пару недель мы с Сэмми приехали в квартиру, чтобы разобрать, рассортировать и разложить по коробкам папину завершившуюся жизнь. Там было и мое детство — запрятанные в глубины шкафов и пожелтевшие от времени дневники, коротенькие глупые записочки с признаниями в любви, которыми мы обменивались с папой. Он все это сохранил, аккуратно сложил в деревянную коробку и убрал в шкаф. Женщина, если ей повезет и она родится у хорошего отца, научится любви именно от него. Эти самые записочки чуть меня не прикончили; увидев их, я в очередной раз с пугающей ясностью поняла, насколько мне будет не хватать отца.