Книга Багровые ковыли - Виктор Смирнов

Эйдеман почувствовал слабину белых, не принимающих серьезного боя (командующий Правобережной группой знал и о дизентерии, и о неполном составе слащевских полков), и поэтому решил выставить легкие заслоны по флангам, а основными силами напрямую прорываться к Чаплинке и дальше. Он и его начальник штаба Алафузо торопили события, опасаясь, что белые со временем подтянут резервы.

На других участках обширного таврического фронта (от Херсона и до Никополя) красные тоже, не считаясь с потерями, начали атаковать, чтобы сковать немногочисленную армию Врангеля.

Разгадав намерения командиров Правобережной группы, Слащев усмехнулся. Эйдеман и Алафузо совершали ту же ошибку, что когда-то допустил Деникин, острым клином наступая на Москву.

Выждав, когда красные отойдут подальше от берега Днепра, Слащев двинул свои полки на сближение, понимая, что теперь ему нечего опасаться огня тяжелой артиллерии. А маневренный бой, когда противники встречаются лоб в лоб, был его стихией и его увлечением. Дивизия генерал-лейтенанта Теплова, седобрового, вечно хмурого вояки, взяла вытянувшуюся вдоль дороги на Скадовск Пятнадцатую дивизию красных в клещи, разрешив головной части вырваться вперед. Начальник Пятнадцатой латыш Иоганн Раудмец, бывший капитан с юнкерским образованием, заметался, опасаясь окружения.

Одновременно Слащев бросил во фланг наступающим на Чаплинку красным большую часть своей Тринадцатой дивизии под командованием немолодого уже генерала Аандуладзе. Генерал имел огромный военный опыт и был известен фантастической храбростью, качеством, которое очень ценно в ближних боях, при фронтальных и маршевых столкновениях.

Огромная масса хлынувших на Левобережье красных войск вынуждена была вести бои, то и дело перевертывая фронты и ощущая вдруг чуть ли не в центре своих порядков присутствие полков Слащева. Самоотверженности красным было не занимать, их комиссары носились под пулями в кожанках, подбадривая красноармейцев. Но вот опыта и вдохновенного, интуитивного расчета… с этим было плохо.

В середине дня порядки Латышской дивизии распорол кавалерийский наскок полковника Мезерницкого. Дисциплинированные латыши отбили кавалеристов. Полки их перемешались, они уже не понимали, откуда последует очередной удар. Сквозь пыль и дым, застилавшие Левобережье, солнце гляделось бледным лунным диском. Бои шли без перерыва уже восемь часов. Ударами картечи, посланными из скорострельных «марианок», славный Пятый полк непобедимой Латышской белые ухитрились загнать в кошару, расположенную на краю местечка. Разоружили. Среди рослых, отборных русоволосых латышей мелкими телятками смотрелись рязанские и калужские новобранцы, выросшие на сосках-жеванках и мякине: весьма поредевшие за последний год войны латышские части разбавили призывниками из России.

Многие красноармейцы и командиры из латышей давно уже воевали не за идею коммунизма, а за деньги. Весьма полновесные, в царских червонцах. Им ждать милости от белых не приходилось: всех пленных латышей относили к наемникам, воюющим на чужой земле. Тем более что Латвия уже была признана Антантой как независимое государство.

Капитан Саня Курской, с обмотанной ржавыми бинтами культей левой руки (оторвало кисть), мелово-белый от потери крови, накачанный морфином, размахивая здоровой правой и выкатывая страшные наркотические глаза, кричал:

– Эй, рязань косопузая, выходи. Кто хочет к нам, зачислим. Отличишься – погоны дадим. Еще раз отличишься – в унтера пойдешь, лычки на плечи, медаль на грудь. Выходь, русопятые, не бойсь, я сам из мужиков. У нас половина таких, как вы.

Русопятые выбирались из толпы, подходили к капитану, со страхом глядели на него и старались не замечать два пулеметных расчета по обе стороны Курского. Переход рядовых пленных от одной стороны к другой был делом обычным в Гражданской войне. Всем не хватало штыков.

– Ну дуйте из кошары на перепись! – приказал «новобранцам» капитан и, как только те вышли за пределы загона, дал знак пулеметчикам.

Две с половиной сотни латышей приняли на себя свинцовые струи. Сквозь трескотню «максимов» было слышно, как пули бьют в плотную массу тел, будто в дерево. Когда все пленные полегли, заливая кровью неровную, выбитую овечьими копытами землю, капитан, срываясь на хрип, закричал:

– Кто живой, не бойсь, вылезай. Отпущу.

Поднялись двое. Оба были словно перекрашены в алый цвет. Даже русые волосы порыжели, сбились в комки.

– Хотите – идите к своим, хотите – оставайтесь у нас, – сказал Курской и отвернулся.

Один, пошатываясь, зашагал из кошары на север, в дымы. Второй подошел к Курскому и стал рядом. Почему? А кто знает. И расспрашивать не станешь.

А в четырех верстах от Днепра, возле местечка Терны, латыши в это самое время расстреливали на краю яблоневого сада пленных офицеров из «команд удальцов». Определяли на глазок – по лицам, по рукам, по говору. Тех, кого отнесли к рабочим или крестьянам, отогнали в сторону. Остальных расстреливали. Шеренгу за шеренгой, постепенно отодвигаясь назад, чтобы не было завалов из трупов. Экономно, по одному патрону на пленного. Известно, латышские стрелки промахов не знали. Но на всякий случай, когда со стрельбой было покончено, всех лежачих добили штыками. Тоже очень точно и неспешно, с европейской аккуратностью. Гражданская война…

Настоящей стихией Владислава Барсука был ближний артиллерийский бой со скорострельными и подвижными полковыми пушками. От хуторка Тальникова – три хатки да ветряк с полуоборванными, как у бабочки, маховыми крыльями – он кинулся в самую гущу, в дымы и пожары. Оглохший, измазанный кровью, страшный в своем остервенении, в упоении, в пренебрежении к своей и чужим жизням, он выскочил навстречу пробивающимся на помощь латышам бойцам Пятьдесят второй стрелковой красной дивизии.

Батарея Барсука шла рысью, опережая редкие офицерские цепи. Со стороны наступающих красных ударили трехдюймовки. В двадцати шагах от орудий белых землю вздыбило гранатами, осыпало осколками и комьями чернозема. С лошади свалился ездовой, ойкнул кто-то из сидящих на зарядном ящике. И тут же плотными роями – пока над головами – винтовочные и пулеметные пули. Цепи красных – вот они, даже можно разглядеть грязные, рваные рубахи.

– С передков! – не слыша собственного голоса, что есть мочи закричал полковник.

Расчеты мигом отсоединили пушки от уносов, и ученые кони тут же ушли назад, за небольшой, поросший ковылем курган.

– Прямо по цепи! Направление на отдельную яблоню справа! Тридцать! Трубка тридцать! Огонь!

Подскочили «марианки», посылая семидесятипятимиллиметровый «шрап» к цепям красных стрелков, к их пулеметам. Канониры едва успевали, работая ключами, устанавливать деления на дистанционных трубках и быстро, наметанным глазом, считывать цифирьки на боеголовках. Стаканы шрапнелей разрывались низко над порядками атакующей дивизии. Пули стучали по щиткам пушек, за которыми теснились расчеты. Пушки подпрыгивали и подпрыгивали, поднимая вокруг себя пыль. Уже ни черта не стало видно…

Барсук отбежал, влез на зарядный ящик, как на постамент. Доступный всем осколкам и пулям. Зато все видно как на ладони.