Книга Возвращение Одиссея. Будни тайной войны - Александр Надеждин

– Это точно. – Адриен зевнул уже по-настоящему, со смаком. – Ну что, я тогда, наверно... потихонечку... к своим Венсанским воротам? А то ведь еще почти через весь город пилить.

– Что, намаялся?

– Да что-то... сам не знаю. С утра состояние какое-то... дурное. Как будто мешком с опилками из-за угла по голове огрели.

– Это поэтому тебе сегодня все «хвосты» мерещатся?

– Наверно.

– Смотри поосторожней. Я знавал пару ребят из наших, у которых со временем мания преследования началась. Самая настоящая, в медицинском смысле.

– Типун тебе на язык. Ну, так чего, патрон, погнал я, отпускаешь?

– Гони. Как сейчас? Небось через кафе «Hard Rock»?

– Ну так ведь... все по прямой. Бульвар Османн, бульвар Монмартр, бульвар Вольтер. Куда денешься.

– А потом в какие края? К малышке Жаклин?

– Это уж как пойдет, – ответил молодой человек и, опережая грозящий последовать новый вопрос в развитие данной темы, поспешно добавил: – Так когда встречаемся-то?

– Созвонимся.

– О’кей. Ну все, чао. – Адриен потянулся к ручке дверцы.

– Давай, удачи, – нехотя бросил Джефф, но, лишь только раздался характерный металлический щелчок, резко повернувшись, внезапно схватил за рукав своего уже распахивающего дверь напарника. – Хотя нет, постой. Знаешь что, давай-ка теперь я за тобой чуток прокачусь. Хотя бы до Монмартра. Ты прямо не иди. С Османна свернешь на Сен-Оноре, потом по Капуцинам вернешься обратно. На всякий случай. Для успокоения твоей расшатанной нервной системы. И моей тоже.

– О’кей, – повторно произнес напарник и, захлопнув за собой дверь, направился к своему стоящему чуть дальше и слева скакуну.

Через минуту красный «Крайслер», медленно развернувшись, выехал на площадь и, так же неторопливо обогнув против часовой стрелки здание Дворца Конгрессов, свернул по проторенной ранее дорожке на проспект Великой армии и отправился, сопровождаемый следующей метрах в ста позади него черной «Ауди», по направлению к видной издалека, благодаря идущей снизу подсветке, торжественно-величественной Триумфальной арке.

XI

Был четверг. Стояла ясная, сухая и, хоть и безветренная, но довольно прохладная для этого времени года погода. Прохладная, разумеется, по меркам города Парижа, чьи обитатели, не видев снега добрый десяток последних лет, привыкли уже воспринимать температуру плюс четыре в середине декабря как некую природную аномалию.

Невысокого роста человек, с некрупной, но крепкой фигурой и абсолютно голым черепом, стоял возле окна, засунув руки в карманы брюк, и, устремив задумчивый взор прямо перед собой, в сторону застилающей горизонт бурой полосы Булонского леса, постепенно погружающейся в сумеречную вечернюю дымку, медленно покачивался взад-вперед, перенося центр тяжести своего тела поочередно с пяток на мыски и обратно. Его более молодой и рослый товарищ, не имеющий права пенять природе на отсутствие на своей голове должной растительности, сидел сбоку, возле удлиненной вертикальной части Т-образного совещательного стола и небрежными, отрывистыми движениями набрасывал карандашом на лежащем перед ним листе бумаги профили мужчин с завитыми париками и высокими стоячими воротниками и женщин с пышными прическами эпохи галантного восемнадцатого века.

– Н-да... – прервал, наконец, молчание стоящий у окна человек, не меняя позы тела. – Как там паренек в сочинении-то в своем написал?.. В фильме.

– В каком фильме? – повернул в его сторону голову сидящий за столом портретист, прервав свое хоть и увлекательное, но, похоже, просто обусловленное долгим ожиданием, вынужденное занятие.

– «Доживем до понедельника». Или вы такие уже не смотрите?

– Кто мы?

– Ваше поколение.

– Не знаю. За всю Одессу сказать не могу. – Молодой человек снова опустил карандаш на бумагу. – Лично я смотрю. Хоть, в общем-то, честно признаться, и не с очень большим восторгом.

– Ну и какое же он там дал определение? Понятию «счастье». Помнишь?

– Счастье... это когда... тебя... понимают, – синхронизируя с произнесенными словами свои новые штришки, обозначившие маленький вздернутый носик и выпученные глаза какого-то то ли Павла Первого, то ли Робеспьера, произнес художник, завершив уже десятый по счету профиль.

– Верно.

– А к чему вы это?

– К тому, дорогой Олег Вадимыч... – Соколовский, наконец, развернулся на сто восемьдесят градусов и слегка присел на край подоконника, – что все в этой жизни относительно. И противоречиво. В нашем деле, например, когда тебя начинают понимать слишком хорошо, это уже беда. Катастрофа.

Олег Вадимыч положил на стол карандаш и опять, только на этот раз уже в полный фас, повернулся к своему собеседнику.

– Вы думаете... он не сумеет до конца хорошо сыграть свою роль?

Адресат вопроса немного помолчал, опустив вниз глаза, и, наконец, вздохнул:

– Да бог его знает, что я думаю... Помнишь... в Москве тогда, на совещании... Ахаян что сказал?

– Что?

– Про широту человеческую.

– Ну... это, вообще-то, не он первый сказал. Достоевский.

– Тем более.

– А... у вас есть какие-то сомнения? – после паузы немного настороженно произнес Иванов.

Соколовский, скривив физиономию, потер подбородок:

– Понимаешь, Олежек, двойной агент... это такая... квазиумофантазия. Мне, в свое время, довелось довольно плотно с нелегалом одним нашим пообщаться, не будем называть имен. Человек, короче говоря, в разные периоды своей жизни был на связи с несколькими такими... двуликими Янусами. Лично Филби знавал[57]. Так вот тот ему однажды сам лично признался... как говорится, в теплой дружеской обстановке...

– В чем?

– В том, что он сам, в бытность свою главой миссии по связи между ЦРУ и СИС в Вашингтоне, иной раз ловил себя на мысли, что уже переставал четко понимать, на кого же он в конечном счете все-таки на самом деле работал. Вот так. Это Филби. А Зорге того же возьми. Почему Сталин так скептически всю его информацию воспринимал?

– Не доверял потому что.

– А почему он ему не доверял?

– Он никому не доверял.

– Чушь какая. У всякого недоверия, как и у всего на свете, есть свои пределы. Если бы Сталин никому не доверял в своем окружении, то он бы тогда не смог принять ни одного важного решения.

– Тогда почему он не доверял Зорге?

– Ну... я всех причин, конечно, знать не могу. Но в одной не сомневаюсь. Дело в том, что Зорге еще в середине тридцатых... между прочим, с санкции Берзина, тогдашнего начальника военной разведки, то бишь ГРУ... по собственной инициативе стал агентом гестапо. Вернее, не гестапо, а шестого управления разведки.