Книга Орлы и ангелы - Юли Цее

Не кричи так вульгарно, отвечает Том, соседи.

Отвечай на вопрос, говорю.

Сам подумай, отвечает.

Протягивает руку, словно хочет до меня дотронуться, я уворачиваюсь.

Нервишки у них пошаливают, это точно, говорит он, но все, как волки, попрятались — каждый за свой камень. И все ждут, вытянет она из тебя или нет.

КТО, кричу, ЧТО вытянет?

Хватает меня за руку, тащит в подъезд, запирает дверь.

Повезло тебе, говорит, что отец в отлучке.

Волки, тигры, орлы, проникаясь пониманием, говорю я, и каждый в своем углу.

Вот именно, говорит. Но сейчас все снова в полном порядке. А поскольку я не забыл, что перед тобой в долгу, устраивать для тебя шоу без надобности. Для всех заперто, а для такого покупателя, как ты, открыто, договорились?

Обеими руками хватаюсь за нос, меня разбирает чих; кто три разика чихнет, тот влюбленный обормот; я же чихаю как минимум десять раз подряд. А когда заканчиваю, уже не могу вспомнить, что за вопрос я задал перед тем, как начать; вспоминаю зато другое — чего ради я сюда приперся. Я пришел купить что-нибудь Джесси в подарок. Уже целую вечность я не затевал ничего в той же мере прекрасного, ничего способного доставить мне столь же искреннюю радость. У меня такое чувство, словно Джесси откуда-нибудь наблюдает за мной, наблюдает за тем, как я глубокой ночью стою в подъезде у входа в галерею, наблюдает и звонко смеется, трясет головой и шепчет: «Куупер, тебе вечно лезет в голову всякий вздор!»

Договорились, говорю я. У меня тут на улице миллион шиллингов в пересчете с трех разных валют, так не угодно ли тебе его хотя бы занести?

Выходит, заносит в подъезд картонку, несет ее в руках, возглавляя шествие; мы проникаем в галерею со служебного входа, «TAVIRP», значится на стеклянной двери с изнанки. Я вхожу медленно, лениво, особо важный клиент и к тому же друг дома, решивший купить картину глубокой ночью. И вижу статую.

Ах ты, черт, говорю, совершенно забыл, что он тоже тут.

Красивый, правда, говорит Том.

Он ставит картонку на кассовый столик, облокачивается на нее и засовывает руки в карманы. Здесь темно, только сквозь стекла большой витрины просачивается желтоватый свет уличных фонарей. В воздухе витает аромат какого-то благовония; должно быть, здесь воскуряют мускус, усыпляя бдительность клиентов. Статуя в центре зала вбирает в себя весь здешний свет, и взоры она приковывает тоже, и вообще все тут словно бы выстроено вокруг нее. Шерша, значит, остается все тем же.

Подхожу вплотную; вид у него невероятно натуральный. Не будь он прозрачным, как вода, ничто не смогло бы убедить меня в том, что он не настоящий. И не живой. Стоит, как стоял всегда, чуть нагнув голову, словно прислушивается к чему-то, разворачивающемуся у него под ногами. Он обрит налысо, но это ему идет.

Не зажечь ли свет, спрашивает Том.

Нет, спасибо, говорю, только не это. Освещение как раз по мне.

Узнаю шрам у него на колене, сбоку, его оперировали после разрыва связок.

Если хочешь приобрести, говорит Том, капусты, которая у тебя с собой, как раз хватит.

Я твердо намеревался купить в подарок Джесси одну из тех картин — «Короли и планеты», «Фу любит Фулу», и я знал, как обрадовалась бы она этому. Но сейчас передо мной открылась качественно иная перспектива. Задаюсь вопросом, захотелось ли бы ей завести себе стеклянного Шершу, а если да, то в каком качестве: как трофей, как памятку, как памятник, как памятного ангела на ее собственной могиле, или чтобы иметь возможность его уничтожить, или чтобы иметь возможность его обнять, — я прилагаю усилия, я даю волю воображению, я представляю себе: вот она стоит здесь рядом со мной, видит Шершу воочию, а я все равно не догадываюсь, как она отреагирует. И это меня пугает. Я был уверен в том, что знал ее лучше, чем кто бы то ни было другой, потому что, строго говоря, мне никогда ничего от нее не требовалось, даже не хотелось, а сейчас тем не менее бессилен ответить на такой важный и такой простой вопрос. Отворачиваюсь; это зрелище меня буквально убивает.

А у вас есть еще те картины, спрашиваю, с женщинами, похожими на муравьев?

Только крупноформатные, говорит он, мелкие разлетаются, как горячие каштаны.

Показывает мне три квадратных полотна в задней части зала — и вот они, те самые, все три, как будто их решили отложить для Джесси на два года. И это решает все.

Сколько они стоят, спрашиваю.

По сравнению со статуей сущие пустяки, отвечает Том, по триста тысяч каждая.

А если я возьму все три и заплачу наличными, что в коробке?

Без проблем.

Я понимаю, что мое решение базируется на выборе, который, несомненно, сделала бы и сама Джесси, — в пользу картин, а вовсе не статуи. Но тут же меня принимается терзать мучительное подозрение, что на самом деле все обстояло бы ровно наоборот. И от этого подозрения мне уже никогда не избавиться. Оно омрачает мне покупку, подливает дегтя в мед, я ведь решил подарить ей то, чего хотелось ей самой. Он опять взял надо мной верх, Шерша, проклятый выблядок, он продолжает брать надо мной верх и сейчас.

Том снимает полотна со стены, подносит к кассе, заворачивает в бурую оберточную бумагу; мне кажется, будто я в мясной.

Что это здесь так гудит, спрашиваю.

Это, отвечает Том, Corpus Delicti,[31]здесь в несколько каламбурном смысле.

Откидывает край клеенки, которой застлан кассовый столик, позволяет мне увидеть в нише стола компьютер.

Вместо калькулятора нам служит, поясняет он, для расчетов с клиентурой. Конечно, это все равно что гонять на «боинге» куда-нибудь на угол, за куревом. Но здесь он все же в сохранности. А потом они снова его заберут.

Все это для меня китайская грамота, я не понимаю ни слова, да и неважно, Том стоит спиной ко мне, а я таращусь на тяжелую цепочку его портмоне и оттянутый вальтером гигантский задний карман. Чувствую, что завод у меня сейчас кончится, остро чувствую… Из-за того что он так гудит, говорит Том, Джесси вечно называла его…

Когда он оборачивается передать мне пакет, я беру его захватом за плечи. Мой лоб стукается о его лоб, столкновение оглушает нас обоих, но вот «пушка» уже у меня в руке, и он пятится. Я выстрелю один-единственный раз — в него, в себя или в Шершу, — и больше всего мне хотелось бы выстрелить в себя, честное слово.

Слишком задираю ствол, вспомнив при этом о Кларе, охотившейся со спреем на паука, вспомнив о Джесси и трости на балконе в квартире Герберта, вспомнив о себе самом и о телефонной трубке в лейпцигском офисе, когда грянул выстрел, разнесший ей голову, вспомнив о многих вещах одновременно и сразу.

Промах. Листовое стекло витрины распадается на куски, как при замедленной киносъемке, с воем срабатывает сигнализация, в моем здоровом ухе свистит, в глухом тоже. Роняю вальтер, вижу обескураженную физиономию Тома-звукооператора и в тот самый момент, когда уже выпрыгиваю на улицу сквозь разбитую витрину, замечаю коробку с трехцветными авторучками, желто-красно-синими, рекламный подарок посетителям в ящике у дверей. Чуть не падаю с ног, поскользнувшись на битом стекле. Статуя, неповрежденная и неуязвимая, высится на пьедестале, ее улыбка врезается мне в память, врезается раз и навсегда. Плотней прихватываю под локтем сверток с картинами и пускаюсь бегом, бегом, бегом.