Книга Расцвет и упадок цивилизации (сборник) - Александр Александрович Любищев

Августина и Тертуллиана)[150]: защита человеческой личности с самого момента ее возникновения (запрещение абортов, неприменение смертной казни к беременным преступницам), проявление все большей снисходительности к военнопленным (вместо прежнего полного бесправия военнопленных и гражданских лиц), организация больниц, снисходительность и даже благожелательность к нищим (не было принципа «кто не работает, тот не ест» – и неработающий не должен быть обречен на голодную смерть), милосердие даже к преступникам, заключенным в тюрьме.

Мы знаем, что одно из оснований для осуждения на Страшном суде было то, что человек не посещал ближнего его, когда тот был болен или в темнице, причем отнюдь не оказывалось, что надо посещать в темнице только невинно осужденных. И во исполнение этого великого завета милосердия православные русские мужики при прохождении в Сибирь каторжников помогали из своих скудных средств «несчастненьким», как называли проходивших каторжников, независимо от статьи, за которую каторжники заработали свою судьбу. Наш великий гуманист В. Короленко в своих корреспонденциях о голодном годе (начало девяностых годов XIX века) указывает, что бедствия голода были в значительной степени смягчены тем обычаем подавать хлеб проходящим странникам, который считали необходимым выполнять страха Божия ради даже самые черствые и скупые люди. Идеи справедливости и милосердия, проповедываемые лучшими представителями христианства постепенно вошли в кровь и плоть прогрессивного человечества и были источником великих реформаторских идей, но постепенно утратилось сознание о генетической связи этих идей с христианством и даже возникло мнение о совершенной независимости этих идей от христианства. Этому способствовало наличие выдающихся мыслителей, проникнутых бесспорно христианским духом (по их мнению), но которые под влиянием тех или иных событий утратили дух милосердия. Я уже указывал на Паскаля. Могу сослаться и на Данте, который в «Божественной комедии» считает благочестивым быть даже вероломным к находящемуся в аду осужденному преступнику (бывшему, кстати, его политическим противником – к тем, кто не был политическим противником, как к знаменитой Франческа да Римини, Данте гораздо более снисходителен): «Нет большего негодяя, как тот, кто жалеет осужденных Богом». Как это противоречит духу старого русского сказания о «Хождении Богородицы по мукам». Богородица сжалилась над осужденными грешниками и выпросила у Бога смягчения их участи.

Утрата идеи милосердия даже у многих лидеров христианской культуры и привела к тому, что по выражению В. Соловьева, «бесчеловечный бог создал безбожного человека». Но, протестуя против идеи бесчеловечного Бога, а вместе с тем и против идеи Бога вообще, благородные атеисты и антирелигиозники XVIII и XIX века именно в силу этого резкого протеста признали за свои идеи милосердия и справедливости. Знамя прогресса человечества в значительной степени перешло в арелигиозные или даже антирелигиозные руки. При этом были выдвинуты иные идеалы. В романтизме простая человеческая любовь мужчины и женщины, доставляющая, несомненно, много радости людям, не заключающая в себе ничего греховного, но и ничего особенно возвышенного, была возведена на высший пьедестал в силу известного протеста против аскетического осуждения плотской любви христианством.

Иногда это приводило к курьезным и даже возмутительным результатам. Национальная героиня Франции, Жанна д'Арк была, в сущности, оклеветана благороднейшим по духу Шиллером в его знаменитой трагедии «Орлеанская дева» в силу чрезмерной верности Шиллера постулатам романтизма. История Орлеанской девы достаточно хорошо известна (если не считать спорного вопроса о том, была ли действительно она сожжена или спаслась и жила благополучно дальше), и никаких указаний на романтические приключения не имеется. Шиллер придумывает любовь Жанны к Лионелю: это еще полбеды, но тот факт, что Жанна пощадила из-за любви поверженного врага, рассматривается и, в частности, самой Жанной как величайшее преступление, нарушение обета истреблять всех попавших в руки врагов. И кому был дан этот кошмарный обет? Святой деве, которая суровым взглядом осуждает клятвопреступницу. Это уже полный состав клеветы: сознательное искажение истины, порочащее моральный облик оклеветанного лица. В то время уже не было обычая истреблять пленных врагов, но был обычай брать выкуп за пленных от родственников и известно, что Жанна боролась за то, чтобы солдаты не убивали пленных, за которых они не надеялись получить выкуп. Она стремилась смягчить ужасные стороны войны, а отнюдь не усиливала их. И поразительно, что переводчик Шиллера, наш гуманнейший Жуковский, по духу своему христианин, под влиянием романтического духа перевел точно Шиллера, не реагировав на антигуманное искажение исторической правды.

Огромное количество благородных и гуманных атеистов и антиклерикалов при наличии правителей и духовных вождей, считавших себя христианами и потерявшими всякое стремление к милосердию и социальной справедливости, делало как будто бесспорным положение о полной независимости гуманных идей от религии, в частности христианской. Религия оказалась опиумом, незримой паутиной, способствовавшей одурачиванию и эксплуатации масс. Атеизм стал не только необходимой основой развития науки, но и морально обязательным для всякого истинно прогрессивного, честного и свободолюбивого человека: на этом сходятся такие антиподы, как Бертран Рассел[151] и А. Луначарский. Но это «моральное обязательство» атеизма имеет, несомненно, религиозный источник. Можно выставить положение, что все активные антирелигии, просто не верующие или религиозно индифферентные (как Эпикур, Лукреций), прошли религиозную школу: Вольтер, Беккариа[152], и многие другие были воспитанниками иезуитов; у нас Салтыков-Щедрин, Добролюбов, Чернышевский, Писарев прошли в юности стадию глубокой религиозности. Потеряв религию, они сохранили моральный энтузиазм, направленный ими на утраченную ими веру и которому они старались подыскать иное основание: «разумный эгоизм» Чернышевского.

Как, сделавшись государственной религией, христианство сохранило многие ужасные черты преемственно воспринятой римской государственности и, постепенно их изживая, не утратило их полностью, так и антагонист христианства – «Век просвещения» – (преимущественно вторая половина XVIII века) сохранил многие положительные качества христианской религии и терял их по мере того, как утрачивались религиозные истоки истинного гуманизма. Чернышевский, уже будучи неверующим, справедливо отметил противоположность того, что Ч. Дарвин, по природе гуманнейший человек, выдвинул учение, достойное Торквемады[153]. Попав в руки людей, лишенных природной гуманности Ч. Дарвина, оно было использовано для обоснования нацизма, учения, невозможного на истинно христианской почве.

Несомненно, и К. Маркс, и Ф. Энгельс были лично гуманными людьми, хотя под влиянием возмущения капиталистическим строем у них иногда и срывались совсем негуманные слова (напр., у Энгельса в «Гражданской войне в Швейцарии»). Они не отрицали гуманных стимулов в стремлении к справедливому социалистическому строю, но видели свою заслугу в том, что обосновывали социализм, полностью игнорируя соображения гуманности. Этим они устраняли возражения тех, кто считал социализм сантиментальной мечтой.

Но когда идеи социализма стали осуществлять лица, лишенные природной гуманности, то получился кошмарный результат: Сталин взял за образец старого государственного деятеля Ивана Грозного, упрекая этого почтенного правителя «только» в том, что он был