Книга Тьма на рассвете. Возникновение криминального государства в России - Дэвид Саттер

и российская мафия, и стремятся не допустить, чтобы Россия стала участницей мирового бизнеса.

Михайлов, один из самых известных «авторитетов» России, в то же время пользуется значительным авторитетом в обществе. Ему не только удавалось избегать судебных исков и пользоваться льготами; многие считали его уважаемым человеком[152].

Терпимость к преступникам и даже восхищение ими появилось в России постсоветскую эпоху. Однако корни этого явления уходят в далекое прошлое. Понятие о законах, применимых равным образом ко всем и основанных на трансцендентных принципах морали, имели малое влияние в дореволюционной России, где законы составлялись для защиты прав собственности землевладельцев. Именно поэтому среди русских крестьян распространилось убеждение, что закон отличается от идеи справедливости, которую, с их точки зрения, можно определить на основании экономического статуса сторон.

После свержения царизма классовый подход крестьянства к законам был принят как официальная идеология, и в годы революционного переворота экономическое положение арестованного человека было гораздо важнее для определения его судьбы, чем факт нарушения им закона. Позже сталинский режим провел четкое разграничение между заключенными, которые, хотя и были обычными преступниками, считались «социально близкими», и теми, кто был «социально чужд», к ним по большей части относились политзаключенные, арестованные за принадлежность к определенному классу. По отношению к обычным преступникам проявляли мягкость и снисходительность и их использовали в трудовых лагерях для устрашения политзаключенных.

Результатом подобной эволюции стало то, что в России понятие закона как универсального стандарта имело меньшую силу перед лицом стремления общества к «справедливости». Поэтому общество оказало незначительное сопротивление, когда после падения Советского Союза его захлестнула волна преступности.

На этом фоне три фактора позволили бандитам добиться видимости соблюдения законов и даже какой-то степени респектабельности. Во-первых, банды изображали из себя Робин Гудов, которые заставляли продажных бизнесменов «делиться» своим богатством, как бы перераспределяя его[153].

Второй фактор заключался в общей уверенности в том, что бандиты, используя силу для приобретения богатства, были ничем не хуже других людей. Россиян воспитывали на идее, что капитализм — джунгли, где выживают наиболее безжалостные, и они видели, как присваиваются огромные предприятия и целые состояния с помощью политических связей. Казалось, что нет никакого смысла обвинять бандитов в том, что они совершают.

И, наконец, россияне примирялись с бандитскими законами, потому что с крахом коммунистической идеологии, которая давала людям какой-то смысл существования, население осталось без нравственных ориентиров.

Нравственный вакуум зачастую порождал чудовищные последствия. За 1992–1997 годы только в одной Москве 20 000 человек продали свои квартиры и затем бесследно исчезли. В целом по стране количество пропавших подобным образом людей за указанный период было во много раз больше. Предполагалось, что подавляющее большинство этих людей убили из-за их квартир.

После начала приватизации жилья в России оно приобрело ценность, и в городах по всей стране создавались «квартирные» банды. Они давали взятки работникам домоуправлений, чтобы те передали им сведения об алкоголиках или одиноких стариках, проживающих без близких родственников. Затем под различными предлогами входили в контакт с такими людьми, заставляли их передавать им свои квартиры, после чего убивали. После этого акт «продажи» квартиры регистрировался частными нотариусами и работниками паспортного стола местного отделения милиции.

Успех «квартирных» банд объясняется не только звериной жестокостью, свою роль сыграла безучастность простых граждан. Работники домоуправления, сотрудники милиции, нотариусы знали или по крайней мере предполагали, что ничего хорошего не случится с теми, чьи сделки по продаже квартиры они регистрировали, но они поступали так, потому что судьба этих людей их не касалась.

Точно такое же нравственное безразличие демонстрировали высокопоставленные чиновники. В 1992 году помещение Кремлевского Дворца Съездов было арендовано для необычного спектакля. Представители японской секты Аум Синрике, одержимые идеей конца света, одетые в блестящие трико, танцевали под музыку, написанную главой секты Сёко Асахара специально по случаю начала турне по спасению русских силами Аума. Именно во время этого турне члены культа познакомились с Олегом Лобовым, секретарем Совета Безопасности и близким помощником Ельцина, что ознаменовало эпоху тесного сотрудничества между российскими властями и сектой.

При поддержке Лобова члены этой секты, называющие себя «японскими бизнесменами», учились на военных базах Таманской и Кантемировской дивизий в окрестностях Москвы обращению с пулеметами, винтовками и танками; изучали современные виды оружия, в том числе реактивные истребители МиГ-29, ракетные установки «Протон» и ядерные боеголовки, а также посещали лекции в Лаборатории термодинамики Академии наук, где слушали курс о распространении газов.

В 1995 году члены секты устроили газовую атаку с использованием нервно-паралитического газа зарин в Токийском метро, в результате которого 12 человек погибло и более 5 тысяч пострадало. На судебном разбирательстве по делу лидера секты начальник разведки Аум Синрике подтвердил, что проект газовой установки для зарина был предоставлен Аум Синрекё Лобовым в 1993 году в обмен на 100 000 долларов наличными. (После этого Ельцин назначил Лобова своим представителем в Чечне.)

Данная ситуация требовала умения проводить четкие нравственные различия, но в обществе, которое лишилось одного мировоззрения, не получив взамен другого, многие россияне не способны были проводить такие различия.

Последствия потери мировоззрения проявлялись во многих областях.

Клиника по предупреждению самоубийств, Измайловский район, Москва

— За последние несколько лет все изменилось — название страны, государственный герб, национальный гимн и цены, — сказала Стелла Шармина, психиатр клиники. — Люди почти всю жизнь жили при стабильных ценах. Теперь они ходят из магазина в магазин и не могут привыкнуть к тому, что везде разные цены. Они боятся, что пока они будут искать где дешевле, в том магазине, с которого они начали поиски, товар распродадут.

В начале 1990-х многие дети отказывались ходить в школу. Они думали, что получение образования — это дорогое и не престижное занятие. Родители оказывали на них давление, и это часто заканчивалось попытками самоубийства.

Однажды к нам пришла женщина, которую беспокоил ее 16-летний сын, который занялся торговлей. Он вместе с друзьями приобретал товары и ехал на электричке в отдаленные районы, где продавал их. Мать чувствовала полную беспомощность. Он лучше приспособился к новым условиям, чем она. В результате они поменялись ролями — он стал главой семьи. Женщина говорила: «Я не знаю, что делать. Я не хочу больше жить».

Однажды пришла пожилая женщина, которой было за 60, работавшая костюмером в театре. С началом перестройки она вышла на пенсию, и происходящие перемены держали ее в состоянии постоянного страха. Она стала бояться выходить на улицу, смотреть телевизор и читать газеты. Оставаясь в квартире одна, она начинала кричать. «Что мне делать?», — спрашивала женщина. Мы заходили к ней, приносили ей продукты. Как только ей