Книга 1000 лет радостей и печалей - Ай Вэйвэй

мне часто встречался в последующие дни.

Опустив глаза, я заметил, что краска на подлокотниках сильно потерлась от наручников. Справа я увидел на полу отметины, указывающие на то, что когда-то там стояли две двуспальные кровати, а на стене висела картина; слева были чулан и туалет. За окном сквозь щелки в жалюзи я сумел углядеть электрическую изгородь и камеры наблюдения на склоне.

После ужина вошли двое мужчин, на вид лет сорока. Тот, что постарше, одетый в ладно скроенный бежевый пиджак, довольно вежливо поприветствовал меня. Он сказал, что они вместе с коллегой, который будет конспектировать наш разговор, занимаются допросами в отделе уголовных расследований пекинского отделения Управления общественной безопасности. Он небрежно бросил на стол папку и сел.

«Я так понимаю, вы знаменитость, — сказал он. — Извините, что я вас раньше не знал. Перед приходом сюда я специально почитал о вас в интернете».

Я внимательно слушал, пытаясь понять, что происходит: я жил здесь, в Пекине, и арестовать меня они могли в любой момент, так зачем было ждать, пока я отправлюсь в аэропорт? Видимо, приказ дали так неожиданно, что у него не было времени подготовиться.

Он сказал, что принятые ими меры называются «домашним наблюдением», что в уголовном праве является одной из четырех разновидностей принудительных мер, в число которых также входит допрос, задержание и арест.

Я хотел позвонить семье и адвокату, но он сказал, что это невозможно. Это меня не удивило, поскольку то, что снаружи считалось нормой, здесь превращалось в абсурд. Полностью название этой формы принуждения звучало как «домашнее наблюдение в специально отведенном месте». Это позволяло властям до шести месяцев держать меня в помещении, которое не считалось тюрьмой и не подлежало никаким формальным ограничениям. Это была более жесткая мера, чем арест, потому что здесь мне отказывали в праве на адвоката и не пускали посетителей.

Другими словами, меня похитило государство, которое, увезя меня из дома и полностью изолировав, глумилось над своими же законами. Я чувствовал себя шахтером, которого завалило в забое: люди наверху не знают, остался ли под завалом кто-то живой, а человек внизу не знает, пытаются ли его спасти или уже нет. Но я утешался тем, что восемьдесят лет назад оказался в заключении мой отец: мысль, что меня обвинили примерно в таких же преступлениях, что и его, меня подбадривала.

Досудебный следователь курил одну сигарету за другой, и облачка выдуваемого в мою сторону дыма, казалось, увеличивали пропасть между нами.

«Вы хотите, чтобы я задохнулся?» — сказал я. «У вас есть право не курить, — ответил он. — А у меня, — добавил он медленно и со значением, — в свою очередь, есть право курить. На работе мне приходится курить».

Нельзя сказать, что он был в восторге от происходящего, я видел это. Он спросил мое имя, возраст и адрес. В этой маленькой комнатке его голос звучал громко, будто он декламировал текст на сцене.

«Уверен, вы не привезли бы меня сюда, — сказал я, — не выяснив мое имя».

Это его задело. Он должен подтвердить мою личность, пояснил он. «Бывало, что приводили не того человека», — он старался звучать убедительно. Затем он приступил к расспросам о семье.

Вместо того, чтобы отвечать, я сам спросил его: «А как вас зовут?»

Он помедлил. Мне не нужно это знать, заверил он меня, потому что он просто представитель государственной власти. Но все же упомянул, что является тезкой одного известного китайского инженера из прошлого, который полторы тысячи лет назад спроектировал арочный каменный мост, обладая безупречным пониманием пропорций и механики. Он продолжил, чтобы сообщить с ноткой гордости: единственная разница между их именами в том, что в его случае пишется на четыре штриха больше. По этим подсказкам я догадался, что его зовут Ли Чунь. Следователь Ли, как я вскоре узнал, любил демонстрировать свои исторические познания, и его осведомленность в вопросах культуры давала мне смутное ощущение, что у нас есть что-то общее.

Когда он спросил, кто я по профессии, я ответил: «Художник».

«Художник? — переспросил он. — А почему вы так уверены, что можете называть себя художником? Это потому, что каждый может считать себя художником в том или ином смысле? — И насмешливо добавил: — В лучшем случае вы можете называть себя работником искусства».

Я не стал возражать, хотя в наше время никто не называет себя работником искусства, — уже, наверное, десятилетия прошли с тех пор, как в Китае употребляли это обозначение.

Мы препирались еще несколько часов — я пытался выяснить, за что конкретно меня задержали, а он переходил от улики к улике, будто взвешивал каждую по очереди. Меня подозревали в экономических преступлениях и мошенничестве с произведениями искусства. Он говорил: «Затраты на изготовление ваших произведений ничтожны, а цены астрономические. Вы постоянно ругаете Коммунистическую партию. Вы уклоняетесь от уплаты налогов и мошенничаете».

В какой-то момент допроса в комнату вошел высокий мужчина, который представился начальником отделения и удовлетворенно посмотрел на меня, как охотник, наконец схвативший добычу. «Прикрываясь вашими делами, вы занимаетесь другими вещами», — заявил он и добавил, что их разведчики за границей заслуживают полного доверия.

Уходя, он сказал, что ночью мне разрешат поспать, и позже охранники притащили матрас и положили его в угол комнаты. Наручники сняли, и я наконец смог прилечь, а охранники развлекали себя с помощью телефонов. Я пытался не думать о семье, особенно об Ай Лао, которому как раз исполнилось два года и с ним становилось все интереснее общаться, потому что его большая голова была полна идей. В ночь моего отъезда Ай Лао вышел в коридор и потянулся к кнопке лифта, чтобы помочь нажать ее. Покуда я смогу заставлять себя не думать о таких вещах, я знал, что не сдамся.

Допрос следователя Ли продолжался еще несколько дней, и мне приходилось быть настороже. Перед началом очередного разговора я иногда задумывался, отказаться ли мне от сотрудничества и просто молчать или продолжать вести себя так, как привык, то есть говорить все, что думаю, ничего не тая, даже если это сделает диалог бессмысленным. Я выбрал второе из любопытства, к чему же это приведет.

На следующий день следователь Ли предположил, что меня могут осудить за подстрекательство к свержению государственной власти. Он сказал, что за это в Пекине уже осудили троих: Лю Сяобо, Ху Цзя и Гао Чжишэна. Лю Сяобо на тот момент уже отсидел два года из одиннадцати. (В 2017 году Лю заболеет в тюрьме раком печени и умрет в возрасте шестидесяти одного года.) Ху