Книга На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

Губернатор посмотрел на него почти с презрением.

— А вам-то, молодой человек, — ответил он, — должно быть особенно стыдно!

Мышецкий выскочил как ошпаренный.

Но, с другой стороны, он понимал и жандарма: вино-то Аристид Карпович разлил, но выпить ему не давали, — очень неприятное положение. Угрозы через листовки продолжали сыпаться. Прокламации сделались притчею во языцех, их клеили уже на заборах, и однажды Сергей Яковлевич слышал, как на Петуховке распевали:

А я шла, шла, шла —

прокламацию нашла:

не пилося мне, не елось —

прочитать хотелось…

— О чем он думает, эта старая скважина? — ругался Сущев-Ракуса. — Весь город хохочет. Люди ведь понимают так, что Влахопулов просто боится… Вы не думайте, Сергей Яковлевич, в губернии все знают. Больше нас знают: и про неудачную экспроприацию, и о прочих шашнях тоже…

«На что он намекает?» — подумал Мышецкий, но смолчал.

Относительно любовных шашней сестры в городе, конечно, уже догадывались. Но вскоре Сергей Яковлевич и сам допустил одну ошибку. Случилось это не на службе, а дома. Однажды, когда на улице шел проливной дождь, к нему постучалась Сана, разряженная в пух и перья.

— Ты куда это собралась, Сана?

Кормилица рассказала, что ее пригласили крестить младенца у брандмайора, и попросила:

— Сергей Яковлевич, дайте мне вашу коляску?

Сана вообще никогда не смущалась в общении со своими господами, и эта просьба прозвучала в ее устах вполне законно. Действительно, на улице — дождь…

— Конечно же, Сана, — разрешил Мышецкий. — Возьми! Он с удовольствием пронаблюдал, как выкатилась из ворот коляска, как отдал честь городовой, как скинул кто-то шапку.

Впрочем, и городовой и прохожий сразу поймали себя на ошибке, но Сергею Яковлевичу стало смешно. Он прошел к Алисе и сказал:

— Ты бы только видела, дорогая, какой великолепный выезд имела сейчас наша Сана. А как величаво держится!

— Разве она поехала в нашей коляске? — забеспокоилась жена. — Но как ты мог позволить?

— А почему бы и нет? Не шлепать же ей под дождем.

— Не забывай, однако, — напомнила Алиса Готлибовна, — в этой коляске выезжаю и я, жена вице-губернатора. И ты подумай, Serge, что скажут в губернии?..

И губерния сказала: по Уренску, как-то исподволь, пошли нехорошие слухи. Сана была причислена к фавориткам. Местное жулье, вроде Паскаля, уже пыталось воспользоваться ее мнимым положением. С черного хода потекли на имя Саны подношения: куски шелка, кульки с изюмом, дешевые украшения.

Сана оказалась порядочной женщиной: сама рассказала Мышецкому, что о ней стали думать, и предъявила набор подарков, при виде которых князя бросило в дрожь.

— Ну, милая Сана, — сказал он, — ты тогда хорошо прокатилась… А я здорово пролиберальничал!

Вскоре при встрече с Конкордией Ивановной Мышецкий почувствовал какое-то недовольство, выраженное на скупо поджатых губках уренской красавицы. На прощание Монахтина погрозила ему пальчиком:

— А вы озорник, князь. Шалите?

Потом появилась Додо и с лихвой добавила в эту глупую историю перцу.

— Сережка, — выговорила она по-родственному, — ты ведешь себя неприлично. Зачем ты выставил напоказ свою связь с этой деревенской бабой?

— Опомнись, Додо! — убеждал ее Сергей Яковлевич, клятвенно складывая руки. — Какая баба? У меня и помыслов нет о Сане.

— Ну, не знаю, — отозвалась сестра задумчиво. — Неужели ты весь в меня? Мог бы ограничиться и госпожой Монахтиной!

— Да о чем ты? — затравленно огляделся Мышецкий. — Почему я должен следовать этой скотской традиции? Я не имею с Конкордией Ивановной никаких отношений!

— Но ты же бываешь у нее? Так кто же тебе поверит? Эта дама состоит при губернском управлении для вполне определенных обязанностей…

Сергей Яковлевич стал мучиться — тяжело, без лишних слов, безысходно. Сидел в кресле, обхватив голову, и качался.

— Какая подлость, — стонал он, — какая грязь… И меня уже в нее обмакнули. А что будет, если дойдет до Алисы?

— Не торопись, — утешила Додо. — Жена всегда узнает последней…

Кое-как собрался Мышецкий с силами, пошел на службу. Увидел Сущева-Ракусу и подумал: «Боже, до чего мне все надоело… В отставку подать, что ли?»

— Ну, как? — спросил машинально. — Его превосходительство подписал?

Грозно ответил полковник:

— Подпишет… Я спущу на него такого кобеля с цепи, что он не отвертится. Мне это надоело.

— Кого же именно? — полюбопытствовал Мышецкий.

— Вам скажу, — признался Сущев-Ракуса. — Одному только вам. По дружбе… Сейчас еду к Конкордии Ивановне, она уже науськанная. Дело знает!

— Желаю успеха, — отозвался Сергей Яковлевич равнодушно.

Вечером видели Монахтину, которая проезжала по городу со скорбным лицом, одетая во все черное; в руке она держала, выставив напоказ, молитвенник в роскошном переплете. Лошади развернули фаэтон на углу Пушкинской и покатили в сторону монастырского подворья.

— Все ясно, — догадался Мышецкий. — Поехала снимать цепь с кобеля…

На следующий день он спросил жандарма:

— Скажите, полковник, сколько вы ей дали?

Аристид Карпович крутанул смоляной кончик уса:

— Что вы, князь! Такая дама деньгами не берет…

В присутствии вдруг сразу все стихло, и в этой тишине отчетливо простучала клюка преосвященного.

— Явился, — шепнул жандарм, начиная креститься.

Мелхисидек выражений в своем гневе выбирать не любил.

— Нечестивец! — раздалось его рычание. — Крррамолу греешь, яко змия на сосцах своих?.. Тррепещи! Аспид ты, скнипа из волосьев Иродовых! Бога, бога-то — помнишь ли?

Кто-то из догадливых подбежал и в страхе захлопнул губернаторские двери. Стало совсем тихо. Чиновники передвигались меж столов на цыпочках, не смели подойти к звенящему телефону, пьяненький Огурцов затеплил лампадку в канцелярии.

Аристид Карпович еще раз широко перекрестился в угол — на карту Уренской губернии:

— Пойдемте, князь. Кажется, уговорили…

Навстречу им уже шел Мелхисидек, тряся бородищей, сверля все живое огненными глазами. Завидев Мышецкого, он вдруг остановился, полусогнутый от дряхлости, ни с того ни с сего крикнул:

— И ты, бес?

Постучал клюкой дальше. Сущев-Ракуса взял Мышецкого за локоть:

— Не придавайте значения. Он и меня костит почем зря… За длинным столом, как сырое тесто, расплылся губернатор Влахопулов, посрамленный и жалкий.