Книга Сводные - Жасмин Майер

Он откладывает телефон и снова смотрит на меня.

У меня его глаза. А больше, видимо, ничего нет.

— Машину вот продаю. Больница съела все наши запасы, а с этим карантином… Приходится. Надолго в Воронеж, Кость?

— К другу в гости приехал. Скоро уеду.

— У вас в Питере, наверное, получше с лекарствами и больницами?

— Я не знаю.

— Хочешь, зайдем к нам в гости? Таню пора спать укладывать. Посидим, выпьем. Тебе ведь уже можно?

— Мне уже девятнадцать.

— Точно… Так что, едем?

Вот он. Шанс. Единственный на миллион беспрепятственно попасть в его дом.

Угнать тачку у собственного отца.

Доказать самому себе, что хуже — уже некуда. Яблоко от яблони.

Я ведь именно в этом себя и уверял? Что хуже меня в целом свете никого нет и я недостоин счастья? Так чего же я жду?

Впустит в дом, откроет гараж. Покажет, какой стала его новая жизнь. Увижу, как выглядит его новая жена, и какие магнитики есть на их семейном холодильнике.

Вот же оно. Только рукой дотянись. Можно даже остаться на ночь. А потом уехать прямо на «Астон Мартине» полями, окольными трассами, избегая патрулей и КПП.

С Юлей ведь смог поступить ужасно, а сейчас что же? Совесть проснулась?

Танька подлетает к столу, приносят сок и пирожное. А я понимаю, что он меня даже не представил. Наверное, это правильно. Она слишком маленькая, все равно ничего не поймет.

Отец кормит ее с ложки, вытирает крем с щеки салфеткой, а после держит стакан, пока она пьет. В ее возрасте у меня уже не было отца как такового. А у нее есть.

Что же со мной было не так?

— Почему ты ушел? Оставил маму? — задаю впервые этот вопрос вслух, а внутри будто лопаются одна за другой годами натянутые струны.

— Так и знал, что ты это спросишь… Мы очень разные с твоей мамой, к сожалению, — вздыхает. — И просто не могли ужиться вместе. Жаль, что так вышло. Но у меня была своя жизнь, а у нее — своя.

— Вообще-то это ты за нее решил, что отныне ее жизнь это нянчится с младенцем, а твоя — свалить куда подальше. Не было у нее никакой своей жизни.

Отец стискивает зубы. В серых глазах предвестники шторма.

А меня уже не остановить.

— Я навел о тебе справки, отец. Помогал оформлять незаконные сделки, продавал участки земли втридорога, быстро раскрутился за счет незаконных парковок и заправок, а когда тебя едва не поймали, то просто сбежал из Питера в Воронеж. Где заделал новых детей. Ты без них не можешь, что ли?

— Какие справки ты навел, сопляк несчастный? Что ты из себя вшивого суперагента строишь?

Даже со старенького компа в доме родственников Луки я смог загуглить фамилию отца и найти много интересного, о чем мне стоило бы поинтересоваться за эти годы.

А машина, которая на «отступные» куплена? Отца в угол зажали и, может быть, даже Маяк. Вот он и пытался продать машину как можно скорее.

Отец сверлит меня взглядом.

— Не обвиняй меня в том, о чем ты понятия не имеешь, Костя. Пусть святым я никогда не был, но и ты не подарок. Знаешь, сколько раз я помогал твоей матери вытаскивать тебя из неприятностей? Не сосчитать. И сейчас ты меня в чем-то обвиняешь в свои девятнадцать? Молоко на губах еще не обсохло указывать мне, как поступать. Детей наделать много ума не надо, Костя. С этим даже ты справишься. А вот, когда начнутся сложности, вот тогда и посмотрим, сколько ты продержишься. Ставлю на то, что сбежишь ты даже раньше меня.

Он бросает несколько купюр на стол, зовет дочку и одевает ее, несмотря на сопротивление. А после уходит.

Каждая мысль бьет в висок, вызывая состояние близкое к нокауту.

Первый раз. И наша последняя ночь.

Оба раза без защиты.

Без промедления тянусь к телефону и нахожу заветный номер.

Слушаю гудки, уверенный, что она либо снова заблокировала меня, либо просто проигнорирует, как вдруг гудки прерываются.

— Юля? Юля, я…

— Юля сейчас занята, — отвечает мне Розенберг. — Ушла в душ, а как вернется, мы с ней опять продолжим. Огонь девка. Забыла уже тебя, Костян. Сам я связываться с тобой не буду, но ребят крепких знаю. Появишься возле Академии — не только передние, но и задние зубы тебе тоже переломают. Так что не звони ей больше, понял?

Глава 22

— Невероятно, Дмитриева… Юлечка, давай еще раз.

Похвалы из уст Евы Бертольдовны я удостаивалась редко. Юлечкой она меня и вовсе никогда не называла. Особенно перед обеими составами, занятыми в спектакле.

Замираю посреди сцены после окончания своей партии и не узнаю Еву Бертольдовну. Она стоит, сложив руки под подбородком, и смотрит на меня в абсолютнейшем благоговении.

Кошусь на кордебалет, и балерины вдруг взрываются аплодисментами. К ним присоединяется Розенберг, стоящий на краю сцены. Хлопает он тяжело, значительно.

— Для меня большая часть танцевать этот спектакль с тобой, — произносит Яков, когда аплодисменты смолкают.

За новогодние каникулы ему сделали передний зуб. Больше он не шепелявит. От старого зуб никак не отличить. Раньше я бы могла спародировать его шепелявость, и мы могли бы вместе посмеяться над этим, а потом он бы рассказал мне, как неудобно пить чай, когда у тебя нет переднего зуба, но все это было раньше.

А теперь я даже не помню, когда смеялась в последний раз.

Пусть наши отношения с Яковом изменились, но это никак не отражается на нашем танце. Да и все произошедшее нам обоим пошло только на пользу. Даже любовь Джеймса выходит у него теперь достаточно отчаянной, с долей обреченности, сквозящей в каждом движении на сцене.

— Да… Невероятно, Юленька. Давай еще раз.

Все-таки Ева Бертольдовна себе не изменяет. Восторг в ее глазах быстро сменяется собранным профессионализмом.

Где-то в другом мире я бы вспыхнула от этого «еще раз» до корней волос, перекатывая на языке воспоминания того, как ее тон копировал Кай, а после делал со мной такое, от чего поджимались пальцы на ногах.

Но не теперь.

Теперь я только киваю. И быстро пересекаю сцену, чтобы встать на исходную позицию.

Оркестр оживает, и мое тело отзывается, но что-то стремительно идет не так. Мои ноги путаются, а центр тяжести неминуемо смещается. Вместо легкости и воздушности я ощущаю себя десятипудовым слоном в посудной лавке.

И раньше, чем я осознаю, что не так… Я оказываюсь на полу.

Мои триумфы никогда не были так ничтожно коротки, как этот.

Касаюсь ладонями шершавой поверхности сцены, пока внутри все дрожит от ужаса.