Книга Солнце и смерть. Диалогические исследования - Ганс-Юрген Хайнрихс

Еще одно, последнее, замечание о взаимосвязи между сопротивлением и иммунизацией: то, что доныне дискутировалось с использованием наивных понятий «обучение» и «просвещение», во многих случаях подразумевает не что иное, как довооружение когнитивных иммунных систем с целью защиты от новых концептов. Учат по большей части только тому, как отразить следующую провокацию новым, используя интеграцию. Это можно продемонстрировать на материале истории современной критики общества, которая уже давно служит только одной цели – тренировке иммунной системы, призванной обеспечивать невосприимчивость общества к критике.

Но чтобы возвратить нас на поле терапии, скажу: недавнее исследование успешности показало, что почти что все продолжительные и сколько-нибудь серьезно практиковавшиеся виды лечения – с бóльшими или меньшими отклонениями – дали в итоге те же самые квоты успешности и неуспешности. Из этого можно сделать вывод, что методы и их обоснования имеют лишь побочное значение. Суть исцеления состоит, пожалуй, в терапевтической ситуации как таковой, то есть в том, что она оказывает на большинство людей позитивное влияние, и оно выражается в том, что эти люди – после периода, в который они запускают себя и пренебрегают собой, испытывая психические лишения, – спустя некоторое время оказываются способными поговорить о себе серьезно с личностью, которую они принимают всерьез. Все остальное – побочное и надстроечное; единственное, что идет в счет, – это основополагающая диалогическая ситуация: в климате доброжелательного внимания с несомненно конструктивным визави оказаться в состоянии выразить в языке свою собственную путаницу и неразбериху. При этом – если все пройдет хорошо – будет обретен опыт, который позволит тебе позитивно занять место Другого. В конфликтологии нечто подобное называется «процесс достижения мира». С точки зрения этого основного почти безразлично, какой именно род профессионализаций развивает терапевт как сторона взаимодействия. Здесь есть великие варианты и, кстати сказать, также заслуживающие внимания предварительные упражнения и пробы, имевшие место в истории. В «Сферах I» я напомнил о том, как развивались техники установления близких отношений раньше – в период возникновения буржуазного общества. Уже в XVIII веке требовались научные предлоги, если люди хотели вступить в «магнетический контакт» и обновить свою душу[235]. Стабилизировавшаяся система обеспечения дистанции Я в обществах XIX века заставляет специально обосновывать необходимость ситуаций, в которых люди вступают в близкий контакт, и наилучшим обоснованием и оправданием по сей день считается научно закодированная терапевтическая цель.

Г. – Ю. Х.: В том, что Вы сказали, я нахожу особенно поразительным один момент: в самом деле, невозможно понять, почему мы, по большей части, начинаем психологически рассматривать тех, кто уже родился, а не тех, кому родиться еще только предстоит. В связи с этим можно сослаться на пример из области этнологии. В японском и корейском календаре беременность засчитывается как первый год жизни плода, так что при рождении ребенок уже может праздновать свою первую годовщину.

П. С.: Следует пожелать, чтобы об этом обычае было известно европейцам – не потому, что этот обычай нужно перенять, а просто чтобы принять к сведению. Впрочем, мне известны сообщения о том, что у приверженцев даосизма в Китае есть подобная традиция, – и я указываю на это в «Сферах I».

Г. – Ю. Х.: Мы говорим о механизмах приведения к норме у представителей гуманитарных наук – и о тех потерях в восприятии, которые получаются в результате их действия. Мы, как представляется, едины в признании того, что в мышление ученых, философов, психоаналитиков встроено чересчур много «игровых пространств»  – в том смысле, о котором мы говорили ранее. Был один психоаналитик, который также выступал в роли жонглера – Фриц Моргенталер[236]. Но разве не выступает в роли жонглеров значительно большее число ученых? Вероятно, они смогли бы исполнить то, что однажды посулил Фрейд: в психоаналитической ситуации всё постоянно должно находиться «в потоке и в изменении». Это относится к культурологическому мышлению в целом и, пожалуй, должно относиться и к естественным наукам тоже. У Фрейда можно найти еще одну примечательную формулировку: все, что не отличается толщиной, приближает нас к предмету психоанализа. И это выражение снова возвращает нас к сравнению с поварским искусством и его способом преодолевать сопротивление.

Сопротивление – я все же хотел бы в данном контексте продолжить разговор об этом концепте – требует, следовательно, специфического понимания. Кроме того, здесь возникает трудность, которую, насколько я вижу, никто, кроме Лакана и Моргенталера, не формулирует верно. Оба автора подчеркивали, что сопротивление в ходе психоанализа – это в первую очередь не сопротивление анализируемого, а сопротивление психоаналитика. По мнению этих авторов, речь идет о воображаемом рефлексе, который у самого психоаналитика вызывается тем, чтó он воспринимает от своего визави. Следовательно, именно аналитик в критический момент и «закрывается» по отношению к своему клиенту.

Чтобы завершить эту часть разговора, я хотел бы поставить вопрос: а нет ли и у философов воображаемого рефлекса защиты от того, чтó они воспринимают от поэтов, то есть – защиты от того, что у Вас называется сферическим, от скользящего, от подвижно-дискурсивного в первоначальном смысле этого слова. Мой вывод, во всяком случае, таков: если уж анализ, то такой, каким Ролан Барт видел искусство хайку, – он определял это искусство как «созерцание без комментариев». Разве не схвачен тем самым просто превосходно дух дзен-буддима, дух начинающего?

Герои сопротивления

П. С.: Я принимаю Ваш вопрос: не существует ли специфически философского сопротивления – то есть не сопротивления паствы, оказываемого философии, а сопротивления философа тому, что ему дано для осмысления? Если я верно понял, Вы предлагаете видеть сопротивление философа там, где в игру вступает то, чем не может располагать разум или что он не может контролировать; то есть, если смотреть экзистенциально, это – сферические феномены, а если смотреть с точки зрения логики, то это – непроясненные отношения между знанием и незнанием.

А как насчет того, чтобы считать сопротивление философов вызову, который им бросает открытое мышление, врожденным пороком философии? Хайдеггер возвысил сопротивление философов мышлению до крайнего предела: он назвал это сопротивление забвением бытия. Из-за него философия уподобляется по образу функционирования обыденному рассудку, о котором Хайдеггер замечает: «Вульгарный рассудок не видит мира – ему застит все сплошное сущее». Этому соответствует не вполне приличное утверждение, что наука не мыслит – то есть сплошные мыслительные процессы застят ей мышление. Но если в этом отношении нет никакого различия между школярской философией и повседневным мышлением, то становится ясно: философия – как ею обычно занимаются – есть лишь организованная форма сопротивления размышлениям о чудовищно-небывалом бытия – и это чудовищно-небывалое как раз и элиминируется при переходе от досократовского к академическому. Следствием этого оказывается, что сами по себе школярские формы философии уже имеют оборонительный, охранительный характер. Тому, кто занимается философией не по-школярски, а герменевтически вникает в невиданное чудовищно-небывалое, не стоит удивляться сопротивлению, которое оказывают ему школы.