Книга Львовский пейзаж с близкого расстояния - Селим Ялкут

— Как-то смутно. А Таня для вечной жизни не подходит?

Жора (кротко). — Она и для земной не очень подходит. Она меня не понимает. А Валя понимает.

— Валя? Это новая жена? Она подходит?

— Точно еще не знаю. Иногда кажется, подходит, иногда нет.

— Ну, хорошо. А как она к этому относится? К язычеству твоему. Она может с тобой не согласиться.

— Это не важно. Сейчас не согласится, согласится в следующем воплощении. Главное, найти друг друга.

— А если не найдешь, что тогда?

— Есть два пути: путь любви и путь отшельничества. Значит, останется второй путь.

— Ну, а дальше?

— Все равно будешь искать. Только в следующей жизни, не в этой.

— А ты, значит, нашел?

Жора (не раздражаясь): — Иногда кажется, нашел, а иногда вижу, что нет.

— Мне кажется, это удобная модель… для некоторых случаев…

— Для некоторых случаев есть более удобное объяснение. А этот путь для себя. Себя надолго не обманешь…

У Вали было плоское монгольское личико и фигурка цирковой гимнастки. Она не восхищала, не разочаровывала, она (скорее всего) озадачивала полнейшей обыденностью. От Жоры этого как бы, не ожидали, хоть, чего было ждать, оставалось неизвестно.

В связи с женитьбой и разменом квартиры Жора переехал в полуподвал на Подоле. Окно выходило в выложенный кирпичом стакан, поверх которого мелькали ноги прохожих. Художник-оформитель звал Валю Валентой, она, по видимому, влилась в артель, хоть в детали я не вникал. Достоинство было только одно — сугубо для меня личное, было легко добираться до нового жилья. Стоило пройти от метро три квартала, прогулка по Подолу никогда не была для меня в тягость.

В Жорином распорядке мало что изменилось, он находил время для общения и искал его, пожалуй, даже более настойчиво. Как ни странно, он любил зрелища. Не вовлеченность в них, как болельщик на стадионе, а присутствием постороннего. Помню Велогонку Мира, отставшую на две недели от взрыва в Чернобыле. Трассу отгородили от зрителей барьерами, а в проходах поставили милицию. Стояли они своими компаниями, праздно, заложив руки за спину, или облокотясь на ограждение, ворковали, как девушки на танцплощадке, дожидающиеся приглашения. Потом раздался металлический голос, служивые подтянулись, заглядывая в перспективу улицы. И, наконец, стоящая позади толпа ахнула. Едут. Мимо мчались велосипедисты в длинных трусах, скорченные, как эмбрионы, бешено суча ногами, будто норовили выпасть поскорее из материнского чрева. Никто не выпал. Больше всего народа собралось на площади Толстого, там был вираж вокруг клумбы. Но и там обошлось.

Потом Жора оказался по киевским меркам далековато — в районе станции метро Святошино (не помню уже, почему), о той квартире сказать нечего. Осталось только одно неслучайное воспоминание. Мы вместе ехали в город. Валя связала два одинаковых белых свитера. Они стояли, держась за руки, посреди вагона, одинаковые (они были одного роста), глядели друг на друга, не отрываясь, и не замечали никого вокруг. Тогда я вспомнил об андрогине.

Последняя квартира была на Харьковском массиве. Валя достроила кооператив, начатый еще до замужества. На новоселье Жора пригласил с утра. Было нас четверо: оформитель с подругой, Жора и я. За завтраком мы выпили водки и отправились гулять по пустынным околицам. Район еще застраивался. Погода была хорошая, майская. Мы стояли на огромном пустыре, как на другой планете, и играли в ножичка. Бросали его в очерченный круг, постепенно отвоевывая друг у друга жизненное пространство, до тех пор, пока на нем можно было разместиться одной ногой. Выиграл оформитель. Мы вернулись в новую квартиру, допили водку и разошлись.

Разгуливать здесь мне довелось еще раз, спустя несколько лет. Ландшафт к тому времени сильно изменился. Мы с Жорой сидели на берегу плоского, как лужа, озера, возникшего во время местных гидротехнических работ. На другой стороне озера стояли новые дома и торчали трубы теплоцентрали. Местность стоило рассматривать в бинокль, пытаясь отыскать что-то интересное, или не рассматривать вовсе. Жора к тому времени был болен и заговаривался. Он подбивал меня съездить вдвоем в Крым, за тем он меня и вызвал, чтобы уговорить. У меня хватило ума отказаться (через месяц он умер), но безрассудной частью своего сознания я понимаю, что был неправ. А пока мы просто сидели на берегу среди кустиков ивняка, курили и смотрели на воду.

Заботу о Жориной памяти Валя взяла на себя. Ежегодно мы собирались в конце апреля. Народа прибавлялось. Валя вела работу, появились люди, невиданные мной при Жориной жизни. Выступал какой-то бородатый мужичок из Перми. Жорино учение распространилось до Урала. Подробностей я не запомнил. Я был поглощен созерцанием шпротины, которую сосед уронил мне на светлые брюки. Он только что вернулся из индийского ашрама и сейчас отметил свою оплошность здоровым индийским смехом. Конечно, все это мелочи, которым не стоило бы придавать значения. Но я стараюсь быть точным, в деталях, как известно, больше смысла, чем в общих словах. Дьявол прячется именно там — это не только констатация факта, а предупреждение. В метафизике нет мелочей, кто знает, что кого ждет в иной реальности. Тут я заговорил Жориными словами.

Потом Валя попросила помочь. Я связал ее со знакомой, она провела Валю по кругам преисподней, и сообщила мне, что результаты неутешительны. У Вали обнаружился рак. Давно было пора оперировать. Валя отказалась. Я поговорил с ней и переубеждать не стал.

Прошел год, и я получил приглашение зайти. На кухне мы пили портвейн. Валя вынесла книгу. Жорину. Она издала. Если бы пошла на операцию, книги бы не было. А так, напечатала. Был еще третий — Сергей, из знакомых, которыми Валя обзавелась после Жориной смерти. Сидели тихо. Валя жаловалась на боли, но как-то легко. Потом задрала свитер и показала грудь. Правая выглядела обычно, а левая сплошь была багрово-черной, зрительно схожей с адским пламенем, как его изображают на иконах.

Разговор между тем шел заурядный. Потом я услыхал звонок. Тут нужно быть точным. Это был реальный звонок, вернее, звоночек. Внятный, отличный от грубого дверного и пронзительного телефонного. Звук возник прямо из воздуха. Я, помню, удивился. Решил, что звонят у соседей, хоть звук был где-то совсем рядом, и какой-то иной, необычный. Я так и сказал. Странный какой-то звоночек.

— Это Жорик звонит. — Валя оживилась. Заявление было не слабее самого звонка, и я перевел взгляд на третьего участника застолья. Тот кивком, как само собой разумеющееся, подтвердил. Да, звонит. А что тут такого? Валя убежала в комнату. Я тоже решил отнестись обыденно, будто при таких звонках присутствую постоянно. И оказался прав. Валя вернулась радостная (и вообще ее тогдашнее состояние я бы назвал просветленным) и подтвердила, Жорик звонит, не забывает, и говорят они на вполне бытовые темы, как это и бывает при постоянном общении. Правда, хоть обыденно, но она записывает. — И можно поглядеть?.. Валя охотно принесла большую «тетрадь учета» в дермантине, заполненную почти на треть. Красным чернилом, с обозначением дат. — Можно? — Спросил я, удивляясь собственной бестактности. Валя тут же разрешила. Я стал листать. Разговоры, действительно, носили характер будничный. Ничего запредельного (любимое Жорино словечко) я второпях не нашел, а вчитываться вот так, на ходу было неловко. — Можно взять? Посмотреть? — Я не могу объяснить, как я решился на эту просьбу. Но Валя согласилась. Она протянула мне тетрадь. Я запомнил ее жест, легкий, открытый. И я остановился. Сразу много причин, и я не стану объяснять почему. Я тетрадь отложил. В тот вечер Валя была в приподнятом настроении. Как будто закончила все дела и может, наконец, заняться собой…