Книга Цветочный крест [= Роман-катавасия ] - Елена Колядина

Вспомнивши сей случай, Феодосья слегка сгорбилась и приблизилась к Смерти, бессильно постанывая, всем свои видом показывая, что настал ея смертный час.

— Полежите, Смертушка дорогая, еще немного, пока я травяного навару наварю да лепешки из срединной сосновой коры в кипятке размочу. А не то, у голодной-то у вас дрогнет коса в руке и не снесет головы новопреставленному, — слабым голосом промолвила Феодосья.

— И то верно, — согласилась Смерть и вновь присела на лежанку. — А ты сама-то чего, али занедужила? Больно голос слабый.

— Помираю аз, — радостно доложила Феодосия.

Смерть повела глазами.

— Помираешь? Что-то не припомню аз тебя в списках, — задумчиво пробормотала она.

— В каких списках? — заволновалась Феодосья.

И щепотка бузины просыпалась из ея перстов мимо каменного горшка, прямо в огонь, наполнив избушку сладким вонием.

— Где же мой узелок? — вытянув шею, вопросила Смерть.

— Вот он, — с поклоном вручила Феодосия черную изношенную котомку.

Смерть развязала узел, разложила его на коленях и развернула свиток полосок бересты, пергамента, бумаги, тряпиц. Все они были тесно покрыты письменами.

— Та-ак, раба Божья Феодосья, как по батюшке?

— Изварова Строганова.

— Феодосья Изварова Строганова… — несколько раз пробормотала смерть, роясь в свитках. — Чего-то не нахожу… Нифонт есть, Акулина, Василий, Фрол, Амос, Карп, Олегия, Мария, еще Мария, а Феодосии нет.

— Может, обронили? — чуть не плача предположила Феодосья.

Смерть поскребла в заушенье.

— Не должно. Сроду такого не было, чтоб Господь назначил умирать, а я по вине своей раба не прибрала. Да я лучше лишнего на тот свет отправлю, чем назначенного провороню!

Феодосья испуганно закусила губу: «Леший меня дернул хайло открыть».

— Я в том смысле рекши, что, не леший ли своровал список? Здесь всю ночь лесная нечисть глумилась и похотствовала. Аз сама видала — встретила их.

— Видала? А разбойника не встречала, который осину ищет?

— Нет, не довелось.

— Где-то здесь он, недалече. Аз, пока по вашей чаще пробиралась, не раз слышала его словеса. Удавлюсь-де на горькой осинушке, на самой вершинушке! Занесло же меня в пустыню!

— А вы только по густым местам идете?

— Истинно. Смерть по безлюдью не ходит. Ибо там нет мне работы. Поэтому отшельники иной раз так долго и живут. Им уж на том свете провиант назначен, а мне все не по пути в пустыню идти, кельи их искать.

Феодосия разлила зелейный навар из каменного горшка по туескам и, подав с поклоном один из них Смерти, с любопытством, неистребимым в ней никакими муками, вопросила:

— А зачем Богом назначено, что некие его рабы сами на себя накладывают руки?

Смерть отхлебнула горячего навару, блаженно вздохнула и с поучением взглянула на Феодосию:

— Господь нарочно дал человеку возможность самоубийства. Дабы человек мог преодолеть сие искушение! Чтоб не в смерти искал освобождения от тягот и напастей, не в пеньковом воротнике, а в молитве и вере в милосердие Божье! Потому как, тело сгубить легко, а душе потом каково?

— Дереву Господь такого искушения не дал, — радостная от открытия, промолвила Феодосия. — Дерево не может на осине удавиться. И заяц не может. А человеку — дал. Потому что дорог Ему человек, и хочет Он его закалить!..

— Верно, чадце мое.

— Побайте мне про себя, про свой живот, — попросила Феодосья. — Когда еще доведется живую Смерть встретить?

— Чего обо мне баять? — с удовольствием начала Смерть. — Живу — об себе не думаю, а все об других. Иной раз случается и знатную особу прибрать.

— Неужто, и царя — вы?.. — понизив глас, вопросила Феодосия и поглядела на руки Смерти, словно не веря, что одними и теми же дланями упокоятся и государь, и она, жалкая раба его, Феодосья.

— А мне что царь Иван, что Ивашка подзаборный. Перед Смертью все равны. Смерть — не жена, её с порога не погонишь. Смерть расплохом берет. От неё не откупишься. Царь и народ — все в землю пойдет. Да мужику-холопу еще и лучше иногда на том свете: князь его в котле кипит, а он, раб, — дрова подкидывает. Иной царь в скудоумии своем еще размышляет, как сладко ночь проведет, а того не ведает, что любостраститься ему нынче со Смертью придется.

— А вы, что же… — Феодосья смутилась, — …вы тоже… как всякая жена… у вас и лоно есть?

— Здрасьте! Али я на мужика похожа? Прости, Господи, мою душу грешную, да только иной сластолюбивый муж, как меня увидит, кричит: «Знаю, что перед смертью не надышишься, но позволь в последний разок с бабой смеситься!» Ну, я на него грешным образом взлезаю да до смерти и скокотаю. Аз ведь и чадцев рожала.

— Чадцев?! — поразилась Феодосья. — И где же оне?

— Мертвые все на свет появлялись. Господь ко мне милостив, не допускал, чтоб чадца мои на этом свете маялись, лямку тянули да горбатились, сразу к себе, в царство Божие забирал.

— Вот и моего Агеюшку Боженька возлюбил — прибрал, когда ему и годика не было. А теперь и мой черед пришел…

— Что-то я никакого Агея не припомню, — пробормотала себе под нос Смерть. — Ты, Феодосьюшка, об сыночке своем не печалься: чем меньше жил, тем меньше грешил, тем скорее в рай попадешь.

— Это понятно. Меня другое гнетет: мне в наказание и другим женам в назидание — очадела-то аз в грехе, дал Господь Агеюшке смерть мученическую: волк его унес, — сказавши сие, Феодосья глубоко вздохнула, сдерживая слезы. — Так уж поплакать хочется, да повитуха Матрена сказала: коли будешь плакать, так все чадца на том свете играть будут, а твой Агеюшка — ведра со слезами таскать. Я уж и молчу, ни слезинки не проронила.

Феодосья утерла сухие глаза.

— А вот говорят: Смерть сослепу лютует! Бывает такое? Уж извините, если не дело говорю.

— Баянье это! Пустые бабьи досуги! Если бы люди не помирали, где бы все поместились? Земля невелика, в окияне плавает. Все бы в воду, в конце концов, свалились. Не по головам же ходить?

— Сие истинно! — согласилась Феодосья.

— Аз без поры душу не вынимаю. Её Бог вложил, он и забирает. А я только тело вскрываю, чтоб душе вырваться легче было, чтоб не держали ея плоть с похотью.

«Что же я потолок не разобрала? — вспомнила Феодосья, — надобно землю над лежанкой разворошить, чтоб душа моя в дыру вылетела. А кто же тогда меня в домовину уложит? Али мне сразу, живой, в колоду лечь и накрыться? Ох, а причастит меня — кто? А может, у смерти все уж продумано? Мне и печься не об чем?»

— Смертушка, дорогая, а принимает ли Господь без покаяния, причащения и соборования?

— Естественно! В бою ратников кто ж соборует? Никто. А смерть на поле брани — самая красная!