Книга Предсказание - Дин Кунц

Полного и истинного ответа на все эти загадки я не найду никогда… разве что он откроется мне после смерти.

Одно я сказал неправильно: Джимми Ток не умер по пути в этот мир. Кто умер, так это безымянный младенец. Я — единственный Джимми Ток, единственный, кому было суждено им быть, сын Руди и Мэдди, независимо из того, из чьего чрева я вышел. Я создан для пирожных, для Лорри Линн Хикс и для Энни-Люси-Энди, создан для многого другого, чего я еще не знаю, и каждым прожитым днем я реализую некий замысел, пусть мне никогда его не осознать.

Я испытываю безмерную благодарность. И смирение. А иногда — страх.

В 1779 году поэт Уильям Каупер[67]написал: «Загадочен путь Господа, непостижимы Его чудеса».

В глазах Панчинелло все еще читалось недоверие.

— Расскажите мне об этом.

— Мы привезли с собой человека, рассказ которого покажется тебе более убедительным, — ответила Лорри.

Я встал, подошел к двери, открыл ее, выглянул в коридор и попросил зайти в совещательную комнату Шарлей Коулман, земной инструмент моего ангела-хранителя.

Глава 57

Шарлей Коулман, которая дежурила в родильном отделении в ту ночь, когда я появился на свет, в свои пятьдесят девять лет по-прежнему работала в той же больнице. И, несмотря на долгие годы проживания в Колорадо, не потеряла выговор уроженки штата Миссисипи. Лицо ее оставалось таким же добрым, каким было тогда, и таким же черным.

Она набрала вес, по ее словам, исключительно из-за бесплатных сладостей, которые все годы получала от моего отца. Но, как говорит она, если ты хочешь попасть в рай, сначала ты должен пройти по жизни, и тебе требуется слой набивки, чтобы смягчить удары, которые по пути можно заполучить от судьбы.

Редкие женщины могут сравниться с Шарлей. Она прекрасно знает свое дело, но не кичится этим. Решительна, но никем не понукает, уверена в своих моральных принципах, но никого не поучает. Любит себя, но понимает, что до совершенства ей еще далеко.

За стол Шарлей села между мною и Лорри, напротив Панчинелло.

— Ты родился маленьким, с красным, сморщенным личиком, но превратился в красавца, который разбивает сердца, не прикладывая к этому никаких усилий.

К моему удивлению, его бледные щеки зарделись румянцем.

Комплимент, несомненно, Панчинелло понравился, но он сказал:

— Да только пользы мне это не принесло.

— Маленький барашек, никогда не ставь под сомнение дары Божьи. Если мы не можем воспользоваться тем, что нам даровано, это наша вина, не Его. — Она несколько мгновений пристально смотрела на Панчинелло. — Я думаю, ты никогда не отдавал себе отчет в том, какой же ты красавец. Даже сейчас ты не очень-то в этом уверен.

Он посмотрел на руку с когда-то сросшимися пальцами. Развел их, пошевелил каждым, словно разделили их только вчера и он учится использовать их по отдельности.

— И твоя мама тоже была красоткой, — продолжила Шарлей. — Нежной, как дитя, и хрупкой.

Оторвавшись от руки, он ухватился за безумную фантазию, придуманную его отцом.

— Ее убил врач, потому что…

— Ничего подобного, — прервала его Шарлей. — Ты распознаешь выдумку, когда слышишь ее, точно так же, как распознаю ее я. Притворяясь, что веришь тому, чего не было, поскольку иметь дело с фактами жизни куда как труднее, ты превращаешь всю свою жизнь в ложь. И куда тебя может привести этот путь?

— Сюда, — признал он.

— Когда я говорю, что твоя мама была хрупкой, речь не только о том, что она умерла в родах, что с ней и произошло, пусть врач изо всех сил пытался ее спасти. Хрупкой была и ее душа. Кто-то, похоже, ее сломал. Она много чего боялась, бедняжка, не только родов. Схватила меня за руку и не хотела отпускать, пыталась что-то рассказать мне, но боялась услышать себя.

Я чувствовал, если бы не цепи, которые приковывали Панчинелло к кольцам на столе, и правила поведения в совещательной комнате, он потянулся бы к Шарлей, как почти что тридцать лет тому назад потянулась его мать. Он смотрел на нее как зачарованный. На лице отражалась печаль, в глазах застыли рухнувшие мечты.

— Хотя твоя мама умерла, — продолжала Шарлен, — она дала жизнь двум здоровеньким близнецам. Ты был поменьше, Джимми — побольше.

Я смотрел на него, не сводящего глаз с Шарлей, и думал о том, какой иной была бы моя жизнь, если бы она, пытаясь спасти хоть одного из нас, унесла из родильного отделения его, а не меня.

Вероятность того, что я мог прожить его жизнь, а он — мою, помогала мне увидеть и почувствовать в нем брата, но я все равно не мог открыть ему свои объятья. Он оставался для меня незнакомцем.

— У Мэдди Ток роды тоже шли тяжело, — тем временем рассказывала Шарлей Панчинелло, — но итог их был прямо противоположным. Мэдди осталась живой, а ребенок умер. Ее последняя схватка оказалась настолько болезненной, что Мэдди лишилась чувств… и так и не узнала, что родила мертвого младенца. Я взяла крошку и положила в детскую кроватку, чтобы, придя в себя, она не увидела тельце…

Странное дело, думая о мертворожденном младенце, я скорбел о нем, как о потерянном брате, как не смог бы скорбеть о смерти Панчинелло.

— А потом доктор Макдональд пошел в комнату ожидания, чтобы утешить Конрада Бизо, потерявшего жену, и Руди Тока, потерявшего сына.

В ту ночь на работу в родильном отделении вышли не все. В городе быда эпидемия гриппа, и несколько человек болели. Кроме меня, принимать роды доктору Макдональду помогала только одна медсестра, Лоис Хансон. Когда Конрад Бизо начал кричать на доктора, так злобно, ругая его последними словами, мы обе подумали о близнецах, но по разным причинам. Лоис решила, что от одного только вида детей Конрад успокоится, но я только что развелась с жестоким человеком и знала, услышав крики Конрада, что его ярость добротой не успокоить, он будет бушевать, пока ярость полностью не выгорит. Поэтому я думала только о спасении детей. Лоис пошла в комнату ожидания, и Конрад убил ее, я же побежала в другую сторону, с Джимми, и спряталась.

Ранее меня тревожило, что Панчинелло, несмотря на тот факт, что мы оба родились с синдактилией, скептически воспримет историю Шарлей, а то и с порога отметет ее. Но нет, он не просто поверил медсестре, он жадно ловил каждое ее слово.

Возможно, думал о том, что его судьба так схожа с судьбой героя романа Александра Дюма «Двадцать лет спустя». Он — несчастный близнец, посаженный в крепость, тогда как я — узурпатор французского трона.

— Когда я узнала, что наш добрый, милый доктор Макдональд убит, как и Лоис Хансон, — продолжила Шарлей, — я осознала, что, кроме меня, ни одна живая душа не знает о том, что ребенок Мэдди родился мертвым, а Натали Бизо родила двух мальчиков. Если бы я ничего не сделала, перед Руди и Мэдди разверзлась бы пропасть, из которой они могли бы и не выбраться. А младенца, которого я спасла, определили бы в приют или его кто-нибудь усыновил… а может, забрали родственники Конрада Бизо, такие же безумные, как и он сам. И всю жизнь люди указывали бы на него пальцем и говорили: «Это сын убийцы». Я знала, что Руди и Мэдди — хорошие, честные, добропорядочные люди, я знала, какой любовью окружат они мальчика, вот и сделала то, что сделала, и Господин Наш Иисус простит меня, если подумает, что я взяла на себя роль Бога.